Летом 1819 г. русское правительство назначило в Неаполь нового посланника – графа Густава Оттовича Штакельберга. Новый посол, нанявший для русского представительства большие апартаменты на набережной Киайя, поначалу благоволил к Батюшкову и даже позволил ему уехать на несколько недель подлечиться на близкий к Неаполю остров Искья, славящийся с античных времен своими термальными источниками. С Искьи Батюшков писал в Россию В. А.Жуковскому:
«Я не в Неаполе, а на острове Искья, в виду Неаполя; купаюсь в минеральных водах, которые сильнее Липецких; пью минеральные воды, дышу волканическим воздухом, питаюсь смоквами, пекусь на солнце, прогуливаюсь под виноградными аллеями (или омеками) при веянии африканского ветра и, что всего лучше, наслаждаюсь великолепнейшим зрелищем в мире: предо мною в отдалении Сорренто – колыбель того человека ‹Т. Тассо. – А.К.›, которому я обязан лучшими наслаждениями в жизни; потом Везувий, который ночью извергает тихое пламя, подобное факелу; высоты Неаполя, увенчанные замками; потом Кумы, где странствовал Эней, или Вергилий; Байя, теперь печальная, некогда роскошная; Мизена, Поццуоли и в конце горизонта – гряды гор, отделяющих Кампанию от Абруццо и Апулии. Этим не граничится вид с моей террасы: если обращу взоры к стороне северной, то увижу Гаэту, вершины Террачины и весь берег, протягивающийся к Риму и исчезающий в синеве Тирренского моря. С гор сего острова предо мною, как на ладони, остров Прочида; к югу – Капри, где жил злой Тиверий… Ночью небо покрывается удивительным сиянием; Млечный Путь здесь в ином виде, несравненно яснее. В стороне Рима из моря выходит страшная комета, о которой мы мало заботимся. Такие картины пристыдили бы твое воображение. Природа – великий поэт, и я радуюсь, что нахожу в сердце моем чувство для сих великих зрелищ; к несчастию, никогда не найду сил выразить то, что чувствую: для этого нужен Ваш талант… Посреди сих чудес, удивись перемене, которая во мне сделалась: я вовсе не могу писать стихов… Италия мне не помогает: здесь умираю от холоду, что же со мной будет на севере? Не смею и думать о возвращении. По приезде моем жарко принялся за язык италиянский, на котором очень трудно говорить с некоторою приятностию и правильностью нам, иностранцам. Но это для меня было бы не бесполезно, почти необходимо во всех отношениях; я хочу короче познакомиться с этой землею, которая для меня во всех отношениях становится час от часу любопытнее. Для самой пользы службы надобно узнать язык земли, в которой живешь. Вот почему все внимание устремил на язык италиянский и, верно, добьюсь если не говорить, то по крайней мере писать на нем. Между тем, чтобы не вовсе забыть своего… я пишу мои записки о древностях окрестностей Неаполя, которые прочитаем когда-нибудь вместе… Когда-нибудь послужит этот труд, ибо труд, я уверен в этом, никогда не потерян. Итак, все дни мои заняты совершенно. В обществе живу мало, даже мало в него заглядываю, кроме того, которое обязан видеть. Театр для меня не существует, и я в Неаполе не сделался неаполитанцем: вот моя история, милый друг… Здесь, на чужбине, надобно иметь некоторую силу душевную, чтобы не унывать в совершенном одиночестве. Друзей дает случай, их дает время. Таких, какие у меня на севере, не найду, не наживу здесь. Впрочем, это и лучше!»
По возвращении с Искьи Батюшков писал в Россию:
«О себе Вам скажу, почтенная тетушка, что я возвратился из Искии в Неаполь. Здоровье мое поправилось после минеральных бань, и желаю только, чтобы это продолжалось. Я уже писал к Вам о прибытии нашего нового министра, который ко мне довольно благосклонен и хорошо расположен, по-видимому. Я, с моей стороны, ничего не хочу упустить, чтобы заслужить его уважение, для меня лестное. Теперь за отсутствием моего товарища он иногда заставляет меня работать. Впрочем, Неаполь, к которому я мало-помалу привыкаю, точно такой, каким я его оставил. Еще балы не начались, и даже театры по случаю поста в память св. Януария были заперты. Их заменили концерты, которые не всегда удачны. Поверите ли, что здесь, в отечестве музыки, перевелись хорошие голоса…»
«Недавно начались оперы, и в Сан-Карле кричат по-прежнему: кричат, ибо здесь давно перестали петь. Везувий по ночам выбрасывает пламя, и я собираюсь прислать Вам несколько портретов этого проказника. Мы ожидаем тучу англичан из Северной Италии и из Альбиона».
Стараясь ободрить пребывающего в глубокой меланхолии Батюшкова (а возможно, и подвигнуть его на новое сочинительство), всегда благоволивший к поэту Н.М. Карамзин писал в Неаполь: