А я говорю, что у меня с мамой связаны только грустные воспоминания, и рассказываю ей о кошмаре, который меня постоянно преследует.
Сару это очень огорчает, и она принимается объяснять, как меня любит папа и как она рада, что теперь я буду зарабатывать деньги, нажимая на глупые кнопки на несчастном пульте управления в Сити.
— Ты же знаешь, что папа тебя любит? Если ты думаешь, что это не так, он очень огорчится.
Он всегда рассказывает о том, какой ты сообразительный и остроумный. Просто у него странная манера проявления любви. И потом ты действительно любишь играть у него на нервах. — Она со смехом начинает вспоминать всякие мои выходки и то, как потом по вечерам мама успокаивала папу, а она слышала это через стенку. — Помнишь, как ты уронил в ванну его ноутбук? — спрашивает она. — А он за это заставил тебя прополоть весь сад. И в первый же день ты вырвал всю мамину мяту. Наверное, тебе тяжелее всех, — внезапно посерьезнев, говорит Сара. — Мама любила тебя больше всех, хотя никогда и не говорила об этом. Но я-то знаю.
Я скромно отвечаю, что это не так.
— Она обо всем тебе рассказывала. А потом передавала мне, что она тебе говорила. Она так гордилась тем, что ты с ней откровенен. Ей это ужасно нравилось. И папа это знал. К тому же ты унаследовал от нее светлые волосы и голубые глаза. Но я тебе не завидовала, честное слово, потому что — если уж на то пошло — я всегда была папиной любимицей.
И тут Сара меня поистине удивляет. То, что она говорит дальше, для меня звучит как гром среди ясного неба, поскольку я уже знаю, что на свадьбе будут произносить речи папа и приятель Роба. И теперь она спрашивает, не соглашусь ли выступить и я. Я чувствую, что она оказывает мне большую честь. Она показывает мне сонет из папиного Полного собрания сочинений Шекспира и говорит, что хочет, чтобы я его прочел.
— Правда ведь, ты хорошо это сделаешь, Джей? — спрашивает она. — Это моя идея, потому что Роб боится, что ты что-нибудь выкинешь — начнешь читать с каким-нибудь смешным акцентом или еще что-нибудь. Пообещай, что не сделаешь ничего такого.
Честно говоря, мне уже надоело, что ко мне все время относятся как к сумасшедшему. Разумеется, я не буду делать ничего такого. Чего она, интересно, боится? То, что я дикое животное, живущее вне общества за загородкой, еще не означает, что я стану портить сестре праздник. Я чувствую себя несколько обиженным. Эта непрерывная капель выказываемого мне пренебрежения скоро продолбит во мне дырку.
2 часа дня.
После обеда я спрашиваю Чарли, не осталось ли у него еще каких-нибудь дел перед отъездом. И он отвечает, что хотел бы увидеть в Зоологическом музее гигантскую черепаху. Я пытаюсь дать ему пару братских советов, чтобы подготовить к отъезду в Роксбург, но вижу, что он меня совершенно не слушает, и поэтому мы просто отправляемся играть в биороботов в сад, пока папа не обвиняет меня в том, что мы превратили его во вспаханное поле.
Я обещал маме заботиться о Чарли. В последний день мы прощались с ней по очереди. Я зашел первым. Мама уже почти не могла говорить, сестра-сиделка гладко причесала ей волосы, и мама выглядела совсем иначе — глаза глубоко провалились, а передние зубы выступали вперед, как у дикого животного. Время от времени она приходила в себя от уколов морфия, рассеянно смотрела вокруг и что-нибудь произносила. Думаю, она даже не понимала, что с ней происходит, потому что говорила самые обычные вещи: «Милый, съешь, пожалуйста, эти бананы, пока они не испортились», «Милый, не забудь сказать папе, что в кладовке стоит еще целая пачка стирального порошка». Она ничего не говорила мне о Чарли, это я упомянул о нем. Мне казалось, что я должен сказать что-то важное. Ей оставалось жить всего несколько часов, а она говорила о стиральном порошке. И я сказал, что сделаю все от меня зависящее, чтобы Чарли было хорошо. Мама уже провалилась в забытье, но я крепко сжал ее руку и почувствовал, как бешено бьется у меня сердце. Она не ответила на мое пожатие, но слух у человека отключается в последнюю очередь, поэтому, возможно, она слышала то, что я сказал.