Откуда я мог знать, что нельзя ставить сумку на стол? Из-за этой мелкой оплошности все собеседование идет прахом. Папа со мной не разговаривает, а позвонившая с Багамов Сара осыпает меня упреками.
В каком-то смысле все это очень забавно. Мистер Гриффитс даже ни разу не взглянул мне в глаза и постоянно пялился на мою сумку с сэндвичами, словно внутри нее кишели ядовитые твари. И чем с большим ужасом он на нее пялился, тем с большей опаской начинал на нее смотреть я сам. Под занавес уже казалось, что он задает вопросы сэндвичам, а я отвечаю на те вопросы, которые сэндвичи задают мне.
Я сообщаю мистеру Гриффитсу — то есть сэндвичам, — какой я активный и целеустремленный. Однако я мог не утруждать себя, поскольку единственное, что он обещает, так это — занести мое имя в свой файл.
— Могло бы быть и хуже, — заявляю я папе, вернувшись домой.
Но он почему-то не смеется и обвиняет меня в том, что я умышленно занимаюсь саботажем.
— Вероятно, ты это сделал из-за вчерашнего вечера. Но зачем тебе это надо? Ты причиняешь боль мне, создаешь неудобства для себя. Я уже готов признать поражение — эту битву явно выиграешь ты. Поэтому мне ничего не остается, как перейти к драконовским мерам. Терпение мое лопнуло. Я пытался тебя понять. Но возможно, в данном случае нужно обратиться к более старомодным способам воздействия. Похоже, только они смогут на тебя подействовать.
На мгновение мне кажется, что он собирается меня ударить, но он проходит мимо, подходит к своему столу, берет ручку и лист бумаги со штампом «Морис Голден, шеф-редактор „Долбаного мира“».
Позднее, когда я возвращаюсь от Джеммы, я понимаю, зачем ему понадобились писчие принадлежности, так как он выдает мне на подпись документ, который озаглавлен «Условия пребывания под моим кровом». Он сообщает, что если я откажусь его подписать, то он тут же вышвырнет меня из дома. Документ содержит в себе семь страниц и написан со всеми правовыми формальностями. Я обязуюсь содержать свою комнату в чистоте, проводить меньше времени в ванной, в течение двух недель найти приличную работу, относиться к нему с уважением, прекратить его дискредитировать и обмахивать его страусиными перьями…
— А второго экземплярчика у тебя не найдется для меня? — в шутку спрашиваю я, но он награждает меня лишь суровым взглядом.
— Если ты не понимаешь устную речь, приходится писать на бумаге, — говорит он. — И я предупреждаю тебя, что это не шутка. Теперь все будет не так, как раньше, — добавляет он уже более тихим голосом.
Самое смешное, что я совершенно не занимался умышленным саботажем и действительно хотел получить это место. Не такой уж я никчемный человек. Во всем виновата секретарша. Это она представила мне мистера Гриффитса этаким минотавром, который сожрет меня за то, что я опоздал на десять минут. Позднее я пытаюсь объяснить это папе, но он отказывается меня слушать и лишь произносит своим терпеливо-насмешливым голосом: «Только не называй эту фирму „Суки и Ко“. Эта фирма принадлежит моему приятелю. Прояви хоть немного уважения». Уж лучше бы он на меня накричал.
5 часов вечера.
Доктор Келли направляет меня на ультразвук. Но за эту процедуру надо платить. Когда я рассказываю ему о боли в животе, он с усталым видом снимает очки и спрашивает, нет ли у меня каких-нибудь конкретных подозрений. Я знаю, что он ждет от меня ответа «рак». Тогда он скажет, что все это чисто психологические проблемы, связанные с мамой, поэтому я говорю «нет», хотя и ощущаю какой-то комок, когда ложусь.
Через несколько дней после смерти мамы я позвонил доктору Хиллу посреди ночи, чтобы сообщить ему, что у меня микроинсульт, и похоже, мне этого не забыли. Вероятно, доктор Хилл написал на моей карточке большую букву «И», подразумевая «ипохондрик», так что теперь все автоматически считают, что любые мои жалобы вызваны исключительно психологическими причинами. Они и смотрят на меня соответствующим образом. «Ты — ипохондрик, — говорят их взгляды. — Ты знаешь, что мы это понимаем, но не можем сказать об этом вслух».
Доктор Келли прислал мне письмо, которое я должен передать доктору Гудману, чтобы тот сделал мне ультразвук. Я тщательно изучил письмо в поисках потайного врачебного шифра, свидетельствующего о том, что я ипохондрик, но не обнаружил ничего конкретного. Впрочем, все это такие тонкие вещи. Возможно, называть своего пациента ипохондриком противоречит клятве Гиппократа, поэтому врачи изыскивают хитрые формулировки, которые понятны лишь другим врачам. Я спросил своего кузена Дэвида, что означают буквы Ф. Р., обведенные кружком, которые я разглядел сквозь конверт, но он сказал, что не знает. А мог бы и знать, ведь он учится в медицинском институте.