— Им есть за что умирать. Я тоже хочу, чтобы мне было за что умирать.
Папа заявляет, что я занимаюсь шантажом и что мои угрозы взорвать себя среди армейских казарм в Шри-Ланке все равно не заставят его дать мне деньги на участие в операции Рейли.
— Так что придется тебе их самостоятельно заработать, как это делают все остальные, — говорит он.
Однако он, естественно, не может этим удовлетвориться, поэтому позднее он врывается в мою комнату, когда я слушаю музыку, срывает с меня наушники и с трагическим видом принимается размахивать перед моим лицом целой стопкой счетов.
— Четыре тысячи за ремонт! — произносит он, швыряя первый мне на кровать. — Пять тысяч за свадьбу Сары. Четыре тысячи — за интернат Чарли. Тысяча — на вечер памяти мамы. Итого четырнадцать тысяч. Думаю, это больше, чем ты заработал за всю свою жизнь.
Папа не понимает, что художник должен приобрести опыт, для того чтобы отразить все перипетии современной жизни. Если бы Толстой работал в пекарне, вряд ли он смог бы написать «Войну и мир». После отъезда Чарли папа стал еще более невыносимым. Или он просто перешел к партизанской тактике, чтобы выжить меня из дома. Он переделал доску объявлений, изобрел новое место для хранения кастрюль и сковородок, убрал все игрушки Чарли и по утрам выкидывает на лужайку все, что я оставляю вечером в гостиной. Пока он успел таким образом загубить мою вельветовую куртку и две кассеты, а также сделать неносибельными докерские сапоги.
6.30 вечера.
Чудовищное зверство, достойное рассмотрения в Международном суде в Гааге! Я забыл о его нововведении, гласящем, что салфетки сначала надо складывать в коробку и лишь после этого убирать в ящик.
— Если салфетки класть в коробку, то края у них не замусоливаются, — произносит он, подтаскивая меня к ящику, как нашкодившего щенка.
Чуть позднее звонит вполне бодрый Чарли, и папа явно испытывает от этого удовольствие.
— Значит, все хорошо, — произносит он нарочито громким голосом, чтобы я слышал. — Отлично-отлично, я очень рад, сынок. Я знал, что тебе там понравится. Скоро увидимся. Да, я передам Джею привет от Медлюшки-Зеленушки. Он как раз стоит рядом. Да, и то, что тебя зачислили в футбольную команду, тоже передам. Джей, — произносит он, глядя на меня с отчужденным видом, — Медлюшка-Зеленушка шлет тебе привет, Чарли приняли в основной состав футбольной команды младших школьников, а у тебя осталось, — он смотрит на часы, — одиннадцать дней.
11 часов вечера.
Меня очень беспокоит этот комок слева в животе, который пропустил доктор Гудман. Именно он является источником боли. Еще меня беспокоит то, что посреди процедуры доктора куда-то вызвала сестра. Я понимаю, что все это, возможно, домыслы, но не было ли это сделано специально? Наверное, все ипохондрики утаивают письма от своих лечащих врачей, и доктор Гудман нарочно попросил сестру прервать его, чтобы он смог отыскать мое имя в национальном списке ипохондриков. Тогда понятно, почему он был так небрежен и не обнаружил комка в левой части моего живота.
20 декабря: Маму снова положили в больницу. На этот раз из нее выкачали одиннадцать пинт жидкости. Такого еще не было. Врачи больше не хотят делать ей проколов, так как она теряет белки, которые поддерживают иммунную систему. Но ей было настолько плохо, что им пришлось согласиться.
Когда я прихожу навестить ее, она говорит, что, как ни странно, во сне она всегда чувствует себя здоровым человеком и даже занимается легкой атлетикой. Например, недавно ей приснилось, что она участвует в Нью-Йоркском марафоне и приходит к финишу третьей, после двух финок. А в другом сне она занималась аэробикой. Это совсем не похоже на мои сны, так как мне постоянно снится, что она страдает и мучается. Прошлой ночью мне снова привиделся этот кошмар.
Если не считать бытового уровня, мама предпочитает не обсуждать свою болезнь. Она может что-нибудь сказать об интенсивности отеков или о том, насколько действенны мочегонные средства. Она постоянно повторяет, как ее утомили курсы химиотерапии. Но сама болезнь при этом никогда не упоминается.