Но коротконогий, толстолицый немец улыбался и пристально и молчаливо, как оценщик, рассматривал мебель, стены и самого старика, обутого в мягкие войлочные туфли.
В столовой по-прежнему стоял квадратный старинный стол, за которым недавно еще собиралась большая семья: два сына, три дочери, зять и племянник — агроном, приезжавший из деревни погостить к дяде в город Венев.
А теперь все разъехались. Оба сына и дочка-фельдшерица уехали на войну в первые же дни, зятя недавно ранили, две дочери поехали к нему в госпиталь, да там и остались санитарками, а где племянник — этого никто не знает. Говорили, будто ушел он к партизанам. Может быть, и в самом деле ушел. Многие ушли.
Остались только старик со старухой.
И вот сейчас чужой человек шагает по их дому, по теплым комнатам, где они прожили почти сорок лет.
Дом этот сколочен собственными руками, вот этими, все еще крепкими руками потомственного плотника.
Взрослые дети помогали утеплять этот дом, благоустраивать его. Посадили фруктовый садик во дворе, каждую весну обмазывали стволы деревьев известью, каждую осень обматывали их тряпьем и рогожей, чтобы мороз не потревожил, чтобы заяц не обгрыз.
Постепенно завели корову, козу, гусей и посадили свирепого пса Баритона сторожить имущество.
Все было свое, нажитое, заработанное.
А сейчас — странное дело! — ничего не жалко старику Бахмачеву, и только противно, что чужеземец трогает руками его, старика, добро и на толстом лице чужеземца шевелится улыбка, ненужная для грабителя и очень обидная для хозяина.
Немец вертит в руках крошечные валенки покойного внука.
Дед отворачивается. Противно ему до боли смотреть в этот момент на немца.
И зачем тут оказались валенки внука?
Потом немец снимает с вешалки шубу самого старика. Шуба немцу, должно быть, нравится. Он щелкает языком. Примеряет ее. Она великовата ему.
Но он все-таки, видимо, думает взять ее и говорит старику на ломаном русско-польско-украинском языке, что если сюда, когда он уйдет, явятся немецкие солдаты, следует им сказать, что эта шуба принадлежит ему, обер-лейтенанту Фердинанду Эшке.
И тут он замечает велосипед. Хороший велосипед. Племянник обычно ездил на нем из деревни в Венев. Немец говорит:
— Этот машин имеет господин Эшке.
— Это же племянника велосипед, — объясняет старик. — Шуба моя. Я тебе ничего не говорю, бери. А это племянника вещь. Понятно?
— Молшать! — вдруг закричал немец. — Я сказаль: этот машин, этот аппаратен, есть собственность господин Эшке.
— Ну, пес с тобой! — сказал старик. — Ешка так Ешка.
Он терпеливо молчал все время, пока немец осматривал и ощупывал вещи и приказывал говорить о каждой, что она принадлежит господину Эшке.
Наконец немец заинтересовался небольшими портретами на стене.
На один портрет он долго смотрел, потом спросил:
— Фатер? Ойтец?
— Это Гегель, — сказал старик.
— Кто?
— Гегель.
— Что есть Гегель?
— Ну, это я тебе в точности не могу объяснить, — сказал старик. — Это дочка моя тут его повесила. Ученый он у вас какой-то. Гегель. Немецкий ученый. Дочка моя в институте его изучала. И вот повесила тут. Из уважения.
— Коммунист? — сердито спросил Эшке.
— А кто его знает, — сказал старик.
Обер-лейтенант заорал, замахнулся на старика, но не ударил, а только толкнул и приказал сейчас же снять портрет.
Нерасторопность старика раздражала обер-лейтенанта.
В конце концов он сам сорвал со стены портрет и растоптал его.
— А может, и не коммунист, — сказал старик. — Темный человек что угодно может растоптать.
Немец вошел в спальню.
На большой, двуспальной кровати лежала старуха, укрытая с головой теплым стеганым одеялом. Немец сдернул с нее одеяло. Он чего-то испугался вдруг и спросил тревожно:
— Чей женщина?
— Жена моя, — сказал старик. — Хворает. Вот я при ней и нахожусь.
Немец со всех сторон осмотрел кровать, осмотрел даже все под кроватью, снова потрогал одеяло и почти задумчиво сказал:
— Эта кровать имеет собственность господин Фердинанд Эшке. — И вдруг закричал: — Убирайт женщин! Нельзя здесь женщин!
— Хворает же она, я тебе объясняю, — сказал старик. — Куда же я ее, больную, дену? Объясняю тебе русским языком — хворает...
Но немец продолжал кричать:
— Убирайт женщин! Убирайт!
Видимо, он сам боялся захворать, что ли. Иначе старик Бахмачев никак не мог объяснить его поведение.
Немец вышел из спальни, внимательно оглядывая стены.
Дверь в передней осталась незапертой. Он толкнул ее ногой и вышел во двор. Направился в пристрой, где разместились в темном соседстве коза и корова, гуси и куры. Осмотрел все тщательно, ласково похлопал корову по бокам рукой в перчатке, козе состроил рожу и передразнил загоготавших гусей.