И геодезистки тоже улыбаются. А бойкая кареглазая Галя, похожая на армянку, напоминает:
— Ведь станцию здесь должны закончить через пять лет. Это, значит, вам, Петя, будет тогда, наверно, двадцать первый год. Или больше?
Петя делает вид, что не слышит вопроса. Он не хочет, чтобы эти девушки знали, сколько ему в точности лет. Он хочет выглядеть взрослее. И, чтобы увести разговор в сторону, он говорит:
— Я прямо с нетерпением ждал, когда меня отправят в Сталинград...
А бабушка, слушая его, все продолжает вспоминать, как он, ее внучек, уезжал из Сталинграда.
Дедушка тогда прибежал на пристань, а пароход уже отошел. Пароход был на середине реки, когда налетели вражеские бомбардировщики и стали бомбить его. Бабушка закрыла лицо руками. А дедушка все смотрел и смотрел на гибнущий, беззащитный пароход, на кипящую вокруг парохода воду, в которой должен был утонуть его единственный внук. Он видел, как от того берега отплыли к пароходу лодки. Но разве спасешь кого-нибудь в этакой беде?
— Утопила мальчика, не послушалась, утопила,— сказал Ерофей Кузьмич.
Но, увидев, что бабушка упала на траву и бьется в судорогах, точно хочет закопаться в землю, растерялся страшно.
— Ну, Надея, ну что же теперь делать, Надея? — говорил он, склонившись над ней.
Потом встал, зачерпнул картузом из реки воду, смешанную с нефтью, и подал ее жене.
— Ну, Надея, ну, опомнись, Надея! Нам не то еще, наверно, придется испытать...
Никогда он не успокаивал ее, никогда не сулил несбыточного. Ни в молодости, когда женился на ней, заняв для свадьбы сапоги у товарища. Ни в старости, когда вдруг тягчайшие беды, порожденные войной, постигли их.
Он поднял с травы жену, еще содрогавшуюся всем телом, и повел домой, поддерживая за плечи, с которых свисали цветастые лохмотья обгоревшего платья.
А она тихо плакала, прижимаясь к нему, и все твердила одно и то же:
Ты прости меня, Ерофей Кузьмич, не послушалась я тебя, утопила мальчика. Это правильные твои слова — «утопила». Но ведь думалось, сделаю лучше ему. Ведь кругом глядите что творится... Что же дальше-то будет?
— Не знаю я этого, Надея. Ничего я не знаю, — говорил Ерофей Кузьмич. — Нам бы только теперь домой добраться, до нашей квартиры, чтобы ты прилегла, отдохнула, капли какие-нибудь приняла. Есть ведь у тебя разные капли... Дальше-то все еще хуже будет... Надо силу беречь...
Однако дойти до дому по прямой дороге было теперь невозможно.
Обе улицы, ведущие от пристани к дому, были завалены горячим камнем обрушившихся домов. Пришлось идти кружным путем.
Пробирались почти до вечера.
А когда пробрались, оказалось, что и пробираться было не к чему.
От огромного пятиэтажного дома остались только две стены, образовавшие угол, в центре которого, на третьем этаже, висела кухонная полка, и на ней позвякивали на ветру две эмалированные кастрюльки.
— Это Завьяловых кастрюльки-то, — узнала бабушка.— Это ихняя квартира была.
— Ну, теперь уж неинтересно, чья она была, — сказал Ерофей Кузьмич. — Не в кастрюльках теперь дело и не в квартирах. Хорошо еще, что нас дома не было, а то лежали бы мы вот сейчас под этими кирпичами...
— И уж лучше бы, к одному концу, — вздохнула бабушка Надя.
— Помолчи! — закричал на нее Ерофей Кузьмич. — Ты не сей тут панику! Я совсем не собираюсь помирать. И тебе не велю. Я свое еще не отжил, что мне положено...
— Но куда же мы теперь пойдем с тобой? — робко спросила жена. И, не получив ответа, еще более робко упрекнула мужа:— Все упрямство твое, Ерофей Кузьмич! Ведь два раза приходил Златогоров из конторы, звал нас в эвакуацию ехать. А теперь, наверно, и контора уехала...
Ерофей Кузьмич молчал. Он задумчиво смотрел на развалины огромного дома, в стены которого еще лет шесть назад укладывал кирпичи.
Здесь, на строительстве, за отличную работу он получил две премии — патефон и охотничье ружье. А затем, тоже вроде премии, ему дали в этом доме квартиру, большую и светлую, в которой разместилась вся его семья.
И вот нет больше ни квартиры, ни дома, ни семьи. Еще месяц назад пришли бумаги о гибели двух сыновей, а невестка, пошедшая на войну добровольно вместе с мужем, пропала без вести. Что же дальше-то будет? А?..
Вспомнив сейчас то грозное время, бабушка снова почувствовала едкий запах гари, снова горячий воздух сдавил ей сердце, и она опять обмерла, как тогда, на развалинах.
— Чайку нам налей, Надея. Чайку, говорю, — повторил Ерофей Кузьмич и потрогал бабушку за руку, точно желая ее разбудить.
— Ах, чайку? Сейчас, — сказала бабушка и потянулась к самовару.