И райсовет тоже начал строительство. «Ну, теперь, Надея, выходит, мы вступили в соревнование, — говорит мой Ерофей Кузьмич. — Теперь зевать не надо. Интересно, кто скорее построит». А мы и так не зевали. Работали, как говорится, во всю душу.
— Да уж, работали, ничего не скажешь, серьезно, — поддержал дедушка, взглянув на внука. — Работали на полную совесть. Ляжешь после этой работы спать, и все еще тело у тебя ходуном ходит и перед глазами стоят кирпичи, раствор и кирпичи. Я тебя, Надея, — повернулся он к бабушке, — не хотел тогда хвалить за твою работу. Боялся хвалить. Думал, что ты загордишься от похвалы. А сейчас могу сказать: боевая ты женщина, хотя и считаешься старушка. Другим и молодым против тебя не устоять...
Бабушку смутила это похвала. Она слегка зарумянилась и продолжала рассказывать, уже не глядя на дедушку, называя его по-прежнему официально, по имени-отчеству :
— Ерофей Кузьмич больше всего старался поскорее выложить передний угол дома, с которого улица начинается. И как только мы выложили этот угол, Ерофей Кузьмич сейчас же выстрогал дощечку, раскалил костыль и выжег на дощечке название улицы, какое раньше было, и номер дома — номер один. Дощечку эту он приколотил на угол, полюбовался и мне велел полюбоваться. «Вот, говорит, гляди, Надея! Теперь у нас есть точный адрес. Пиши внуку новое письмо...» Я, конечно, написала.
— Это правильно, — подтвердил дедушка, — она читала мне это письмо. Я только сердился тогда, что она много плачет. Все письмо закапала слезами. Все буквы расплылись, раскисли...
Это замечание бабушка пропустила мимо ушей. Она торопилась досказать, что начала:
— Так вот, строительство наше, этот самый Полыхаев-строй,. подходило уже к самому окончанию, когда мы узнали, что недалеко от нас соседи наши, большей частью женщины, строят артелью дом не для себя, а для общественного дела, чтобы разместить в нем сирот, коих тогда собирали по всем блиндажам. Вот тут дедушка Ерофей Кузьмич и задумался. «Нехорошо, говорит, это у нас получается, Надея. Люди стараются для общества, а мы, как вроде частники какие, только для себя. Не отдать ли нам и наш домик тоже под детский дом? А?» Я говорю: «Ну что ж, можем отдать. Мы пока и в блиндаже поживем, а дети пусть сюда въедут, тем более у нас свои дети были.
Пусть этот дом будет в память наших погибших детей». И тут я, конечно, заплакала. А Ерофей Кузьмич вот этак смотрит на меня, как всегда, подозрительно и говорит: «Очень хитрые твои слезы, Надея. Нехорошие твои слезы. Ты от жадности плачешь. Неохота тебе свой дом отдавать детям, вот ты от этого и плачешь». Тут я ужасно как обиделась и сама пошла в райсовет — заявить, что мы дарим наш домик в пользу детей-сирот. А в райсовете на меня вот так замахали руками. «Что вы, что вы! — говорят. — Зачем нам ваш домик? Это временная мера, что мы тут детский дом для сирот из горелых кирпичей создаем, а вообще-то скоро будут выстроены настоящие дома. Уже отпущены средства». И правда, пока мы строили с дедушкой Ерофеем Кузьмичом свой домик, тракторный завод уже начал новые тракторы выпускать. И другие наши заводы уже действовали опять на полную мощность, хотя после боев от них тоже только один битый кирпич оставался. Я ведь думала, что я так и умру, не увижу, как опять поднимется наш город Сталинград. А сейчас — пожалуйста, приезжают иностранцы и удивляются. «У нас, говорят, многие города, где прошла война, еще и восстанавливать не собирались. А у вас все идет как в сказке.. “
— Ты уж хоть иностранцев не затрагивай, а то никогда не кончишь, — улыбнулся Ерофей Кузьмич. — Ты про свой дом начала, а ударилась совершенно в сторону. Будто в газету пишешь. И иностранцев для чего-то приплела.
— Я могу совсем не рассказывать, — снова обиделась бабушка.
— Нет, ты рассказывай, раз начала, но не виляй из стороны в сторону, — сказал Ерофей Кузьмич и нахмурился.
Бабушка рассказывала, как, сложив домик, они начали его отделывать, как им отпустили лес, как они сами пилили его, как добывали краску, гвозди, известку, шпингалеты и дверные ручки.