— Снаряды их не берут. Сюда Малиновский пустит тысячу самолетов. На каждый дот — самолет.
— Говорят, что эти доты тянутся от самых Карпат аж до Черного моря.
— Это им немецкие инженеры настроили.
— Подлюги! У меня хату пустили по ветру.
— А я от Германии спрятал дочку в чулане и заложил его кирпичом, — так в управе меня до того стегали, что на мне шкура полопалась.
— Сознался?
— Дудки.
— А моего и совсем не слышно. Был где-то в Руре… Наверное, разбомбили союзники. Да, развезли наших детей по всему свету.
— Руки я, конечно, не хотел бы лишиться, потому что очень плохо — только две зимы в школу ходил, одной головой трудно будет жить. А без ноги — ничего еще…
— А спать как?
— Жена снимала б деревяшку.
При этом кто-то бросает соленую остроту, всем становится весело, и бойцы смеются долго, вволю и не спеша, словно едят. Возле штаба батальона заиграл аккордеон, запел своим красивым голосом общий любимец Леня Войков, комсорг батальона:
Как усталый боец, дремлет война…Из командирской землянки минроты вышли офицеры и, о чем-то живо беседуя, направились на музыку.
— Файни4 хлопцы, — замечает один из бойцов, глядя вслед офицерам.
— Слишком молоды только.
— Молодые да ранние. Знаешь, сколько уже Брянский в этом полку? С самого основания. Шесть раз ранен.
— Оттого он и белый такой: видно, кровью изошел на операциях.
— А ты думаешь!
— А Сагайду не поймешь: когда — добрый, а когда — как зверь. Особенно не люблю, когда он меня донимает за то, что наркомовской нормы не дают… И напоминает мне про Килину.
— Зато в бою с ними будет надежно. Обстрелянные, не подведут.
— А этот новый, чернявый наш — не татарин? Разговаривал по какому-то с Магомедовым.
— Глаза круглые, как у голубя.
— Такой вежливый и бойцов называет на вы.
— Когда он спросил на политинформации, кто скурил газету, я хотел соврать, что не видел, да не смог. Как-то он тебе в самое нутро смотрит.
— А моя пишет: хлеба стоят, как солнце. Войдешь — и с головою скроешься… Никогда, говорит, Грицю, я не забуду дней нашей счастливой жизни, года наши молодые. Как выйду, говорит, под вечер за ворота с сыном на руках, стану, а теплый ветер дует с юга, так и кажется мне, что то ветер из самой Романии, от тебя, милый!..
VII
Ежедневно рота занималась боевой и политической подготовкой по плану, составленному Брянским, который с упорной пунктуальностью не допускал ни малейших отклонений — так, словно рота стояла в мирных лагерях, а не на передовых позициях под вражеской высотой среди этой знойной южной степи. Политзанятия с бойцами Брянский проводил всегда сам.
— Я поведу роту в бой, — говорил он, — и я больше всех заинтересован в том, чтобы ока была воспитана, как следует, собрана, чтоб не подвела ни себя, ни меня. От того, как я ее воспитаю, зависит не только то, как она выполнит свой боевой долг. В конце концов от этого зависит и моя собственная жизнь. Я должен воспитать роту так, чтобы в любых обстоятельствах мог целиком надеяться на нее и верить ей, как самому себе.
Сегодня в роте бурный день. Парторг батальона принес экстренный выпуск газеты — листовку о подвиге Самойла Полищука, который в бою под Яссами уничтожил собственноручно шесть вражеских танков. По телеграфу из Москвы был получен указ правительства о присвоении Полищуку звания Героя Советского Союза. Слава о рядовом бойце стрелковой роты, никому до сих пор неизвестном, за несколько дней облетела весь 2-й Украинский фронт.
В подразделении Брянского на это событие откликнулись особенно живо, потому что Полищук был земляком многих бойцов роты. Это был не какой-то неведомый, сказочный богатырь, а близкий и понятный им человек, обыкновенный винницкий колхозник-тракторист, который пришел на фронт с последним пополнением, как и многие бойцы роты Брянского. Еще недавно Полищуку, как и им, жена, наверное, приносила в запасный полк самогон и пироги в деревенской торбе.
Командир третьего расчета Денис Блаженко, высокий молчальник, с нахмуренными черными бровями, заявил неожиданно, что знает Полищука лично, — еще задолго до войны учился вместе с ним на курсах трактористов в Ямполе.
— Какой он из себя? Силач? Борец? Сорви-голова?
— Обыкновенный человек, — отвечал Блаженко, хмурясь, — такой, как и я, хотя бы. Смирный был и не забияка.
— Дело же не в том, силач он там или нет, — терпеливо разъяснял Брянский смысл подвига. — Главное, что он но растерялся в решающую минуту. Времена танкобоязни давно миновали. Танки идут, а Полищук ждет. Танки его не видят, а он их видит. Они сверху, а он в траншее. Бей и жги!