— Но эти крепче, — с готовностью остановился Шовкун. — А, может, за теми сбегать? Так я в секунду!..
— Идите уж, идите, — махнула рукой Ясногорская.
И даже в этом жесте Евгений угадал едва сдерживаемую боль, которой Шура сейчас как бы отгораживалась от него. Что случилось? Откуда взялось это отдаление, неожиданно возникшее между ними? А оно возникло, Евгений это чувствовал, холодея, как перед неминуемой опасностью. Днем, на людях, ему, оказывается, легче было найти общий язык с Шурой, чем с глазу на глаз в лесу. Тогда все в ней предназначалось ему: каждое движение, горячий взгляд, ласковое слово и даже то, что слышалось за словом… И вот сейчас все это угасло, заслонилось чем-то другим, может быть, даже этими носилками, — не видеть бы их никогда!
— О чем ты задумался, Женя? Пойдем.
Они пошли по тропинке за санитарами.
— Ты имеешь представление о нашей передовой? — глухо спросил Черныш.
— Имею, — вздохнула Ясногорская. — Рассказывали.
Под передовой подразумевалась пехота. Она лежала за холмом вдоль реки. До берега отсюда было несколько сот метров, но этот путь считался смертельно далеким. Для того чтобы попасть в боевые порядки, надо было проскочить по голому склону, обращенному к противнику. Немецкие снайперы не спускали с него глаз, охотясь за каждым, кто появлялся в этой зоне. Ненавистный горб уже стоил батальону нескольких бойцов. Во избежание излишних потерь Чумаченко приказал в дальнейшем «открывать навигацию» только с наступлением темноты. Боеприпасы, продукты, газеты, письма — все это отныне перебрасывалось в боевые порядки только ночью. Раненых оттуда выносили тоже только ночью. И, несмотря на это, потери были почти после каждого рейса. Накануне, перед рассветом старшины притащили к КП красивого капитана, работника дивизионной газеты. Черныш видел его, окровавленного, холодного. Разве можно знать, не притащат ли завтра также и Шуру на КП?
— Если б можно было пойти вместо тебя, Шура… Если бы я только имел возможность…
— О, Женя, Женя… Если бы нам было дано заменять собой других… Я тоже пошла бы…
Вместо кого? Черныш не спросил, догадываясь, кого она имела в виду. Конечно, Брянского!
— Почему ты не сменила погоны на полевые? — заметил он погодя. — Будут блестеть при ракетах.
— В самом деле, — покорно согласилась Шура. Она была сейчас необычно покорная и мягкая. — Я совсем о них забыла… Кажется, у меня здесь в сумке есть полевые.
Порывшись на ходу в своей набитой пакетами сумке, она вынула полевые погоны и остановилась.
— Пристегни, пожалуйста.
Евгений, сдерживая дыхание, коснулся ее плеча. Впервые в жизни он касался этого плеча, теплого и нежного. Медленно снял узкие белые погоны — один, затем другой, и приладил на их место полевые.
— Готово?
— Готово…
— Спасибо…
На какое-то мгновенье руки Черныша, помимо его воли, задержались на ее плечах. Шура будто не почувствовала этого.
— Женя, — едва слышно прошептала она, доверчиво глядя на Евгения, как тогда, под Будапештом, когда уже раненная, лежала на повозке посреди окованной гололедицей степи. — Скажи мне, Женя, скажи… — На глазах у нее вдруг заблестели крупные слезы: — Ведь это плохо, что мы вот так… что между нами вот такое…
Они одновременно подумали о Юрии. Брянский как бы сошел сюда с далеких Трансильванских гор, стал между ними и смотрел на них обоих. Они молчали, обращаясь мысленно к нему, спрашивая у него совета, проверяя по его образу свою совесть, как проверяют дорогу по неподвижной звезде.
— Я все время думал об этом, — нахмурился Черныш. — И если ты хочешь знать мое мнение…
— Не надо, Женя, не надо, — энергично перебила его Ясногорская. — Не будем сейчас об этом… Идем!
Они пошли по тропинке, не касаясь друг друга.
— Ты боишься этого разговора, Шура?
— Не боюсь, я ничего не боюсь, но… Позже, после!
— Когда — после? Когда? Назови мне этот день…
— Женя, зачем?
— Назови, чтоб я ждал, чтоб я дожил, даже если… погибну.
— Не говори так, не нужно… Ты знаешь, какой день я имею в виду. Тот, когда все уже кончится, когда наступит, наконец, новая жизнь.
— Это уже так близко! — обрадовался Черныш.
— Тогда, мне кажется, все станет другим, — говорила Шура, постепенно вдохновляясь собственными мечтами. — Тогда все можно будет решать по-новому… И, может быть, то, что сейчас кажется неосуществимым, тогда станет естественным и возможным. Ведь мы станем жить совсем в другой атмосфере, по другую сторону смерти, крови, болей и кошмаров… Как ты думаешь, друг мой? Неужели же люди не почувствуют себя… заново рожденными?