Художник разбудил какого-то гражданина в кепке и в легком демисезонном пальто.
— Пролетарий, — отрекомендовал его Ференц.
— Давай-давай, — сказал пролетарий и двинулся по длинному бункеру. Бойцы шли за ним осторожно, переступая через спящих. Проводник остановился против стены, покрытой плесенью, и указал рукой:
— Здесь.
— У кого кирки — сюда! — скомандовал старшина.
Кирки дружно застучали. Венгры испуганно просыпались, озираясь: что тут делается? Не только в Пеште, а и под Пештом нет покоя. Ни днем, ни ночью. Габор, проклятый габор!17 Ференц успокаивал их. Бойцы долбили попеременно, врубаясь все глубже в стену.
— Может быть, не здесь, Ференц?
— Здесь, здесь! — уверяли и Ференц, и пролетарий.
— Смотрите, не ошибитесь! Тогда обоим — секим башка.
— Будь спок, Вася! — ответил Ференц солдатским присловьем. — Не психуй.
Бойцы засмеялись.
Наконец, Денис сильным ударом проломил стену. Сдерживая дыхание, стали прислушиваться. Из дыры пробивался монотонный приглушенный гул, как из улья.
Денис просунул голову.
— Полно́, — сообщил он. — Молятся.
Дыру расширили и стали по одному пролезать. Снова очутились в бункере, еще большем, чем предыдущий. Все жильцы стояли на коленях с деревянными крестиками и свечами в руках.
— Иштенем, иштенем, — звучало во всех углах.
Здесь советских бойцов видели впервые и смотрели на них, как на представителей другого мира. Казалось странным, что они не режут всех подряд, не насилуют, что хорошо одеты, сильно вооружены. Крепкие, как моряки.
Пролетарий позвал какую-то пожилую женщину в роговых очках и поцеловал ее. Ференц горячо заговорил по-венгерски. Помянул и Хорти и Салаши. Женщина вышла вперед и что-то сказала художнику.
— Старшина, давай! — промолвил Ференц.
Пошли. Женщина в очках шагала впереди. Пересекли весь бункер, маневрируя между постелями, пожитками, мебелью, — и стали подниматься по лестнице. С каждой ступенькой звук канонады нарастал, как будто они входили в громыхающую грозовую тучу.
Очутились во дворе. Пригибаясь, метнулись вдоль стены вперед и через каких-нибудь десять метров опять попали в подвальный ход и стали спускаться. Под ногами захрустело.
Багиров засветил фонарик. Казалось, что они попали в шахту. Просторный бункер чуть ли не до потолка был засыпан блестящим антрацитом. На четвереньках поползли в глубину. Раздвинули немецкие бумажные мешки с чем-то тяжелым, как соль, и, спрыгнув вниз, очутились в сыром и холодном помещении, загроможденном котлами парового отопления.
Молча, стараясь не стучать, не греметь, прошли между котлами и увидели перед собой раскрытые двери, сквозь которые просачивался тусклый свет. Оттуда повеяло на бойцов тяжелым смрадом непроветриваемого жилья.
Старшина погасил фонарик. По его знаку бойцы встали за котлами в ожидании. Женщина в очках вошла в бункер. Вася тщательно следил за тем, как она подошла к нарам и начала трясти кого-то, дергая за белые боты. На нарах поднялась заспанная девушка и, удивленно слушая женщину, все шире улыбалась. Потом легко соскочила на пол, торопливо взглянула в зеркальце, поправляя прическу, и, схватив женщину за руку, энергично потянула ее к выходу.
— Маричка! — тихо воскликнул Ференц. — Маричка!
Выяснилось, что это была подруга его дочери, хорватка.
Девушка поздоровалась со стариком, потом повернулась к бойцам, энергично подняв стиснутый кулачок.
— Смерть фашизму, слобода народам! — приветствовала она пришедших девизом югославских партизан. Ференц объяснил бойцам, что брат девушки партизанит в горах Югославии.
Радость, такая большая и чистая, какой, возможно, никогда не вызывает в человеке его узко-личное счастье, охватила в этот момент бойцов. И башкир, работавший столяром на крайнем севере, и русский, и украинец, и далекий славянский брат с балканских гор — все как будто встретились здесь, в подземельях Будапешта, у замороженных паровых котлов. И каждый почувствовал, в какой великой борьбе он принимает участие, какие надежды на него возлагает человечество. Свобода народам! Бойцы горячо пожимали девушке руку, как будто эта рука соединяла их с партизанами на Балканах.
Хаецкий даже чмокнул ее так торжественно, как будто христосовался на пасху.
Женщина в очках, которая должна была теперь вернуться, что-то сказала Ференцу. Художник смутился.
— Чего она хочет, Ференц?
— Просит документ.
Женщина хотела, чтобы пан офицер выдал ей какой-нибудь документ о том, что она принимала участие… на стороне демократии.