— Нет, товарищ гвардии генерал, мы… поближе. Но хватка у нас сталинградская. Старшина научил!
Генералу, видимо, понравился ответ.
— А ну, расстегните фуфайку. Посмотрю, что там у вас есть.
Хома расстегнулся, выставляя грудь с гвардейским значком и медалью «За отвагу».
— Ого! Добре. Я себе давно прошу у командующего такую медаль, — не дает. Это, говорит, только передовикам.
— А вы ж орден Суворова недавно получили, — дерзко бросил Хома. — Разрешите взглянуть, какой он.
Генерал, улыбаясь, расстегнул свое кожаное пальто, блеснув орденами.
— Тоже добре, — сказал Хома.
— Так говорите, готовы… Гм… А вот представьте себе: неожиданно в темноте вы сталкиваетесь с фрицем. Что бы вы прежде всего сделали? Ваше первое движение?
Хома задумался. Иван Антонович похолодел.
— Вот представьте, примерно, что я фриц, что вот так я иду… Что бы вы делали?
— Штурмовал бы, товарищ гвардии генерал. Потому что я вас вижу, а вы меня нет.
— Согласен, пусть так… Допустим, я вас не вижу. Но как именно вы штурмовали бы? А ну, вот вас двое, — генерал кивнул на Багирова и Хаецкого, — вы и вы… покажите. Штурмуйте меня.
Хома испуганно смотрел на генеральское пальто, на белоснежный воротничок, туго подпиравший шею. «Шея, хоть ободья гни», — подумал Хома. От генерала пахло духами.
— Однако, товарищ генерал, — замялся Хома. — Как-то… не совсем… Измажем вас.
— Ничего, ничего. Берите так, как вас учили. Я тоже дерусь всерьез.
Вася подмигнул Хаецкому: давай, мол, по всем правилам.
Бойцы расступились.
Генерал берет у кого-то автомат на руку и шагает, как будто прислушиваясь. Хома и Багиров, улучив момент, набрасываются на «хозяина». Одна секунда — и генеральский автомат летит куда-то в сторону, чья-то соленая рукавица тычется ему в рот, руки заламываются за спину. Генерал что есть силы отбивается, однако — еще секунда — его валят и, держа — Вася за руки, Хома за ноги, — с рукавицей во рту подносят к командиру полка.
— Отпустить! — приказывает Самиев, сияя. — Молодцы!
Генерала отпустили, рукавица куда-то пропала. Он поднялся, тяжело посапывая. Его лицо густо налилось кровью. «Чи не наштурмует он нам!» — подумал Хома. Но генерал был искренне доволен.
— Самиев, что же это такое? — обратился он к командиру полка. — Меня и то свалили, а что с тобой, сухарем, было бы? Клас-си-че-ски. — Десятки рукавиц вытирали его хромовое пальто. — Пускай их, Чумаченко, пускай орлов! Штурмуйте, товарищи, на славу! Всем выдам… Славу.
Бойцы хором заверили, что постараются.
— Крепкий дядька, — сказал Хома, выходя во двор. — Так меня саданул, что я едва удержался.
— Ну, если бы не удержался! — пригрозил старшина. — Я б с тебя шкуру спустил!
Стянутая ночным морозцем земля застучала под ногами, как костяшки.
XVI
— Алло Ференц!
Взлохмаченный художник поднялся на нарах, удивленно оглядывая бойцов, заполнивших бункер.
— Старшина?
— Как видишь… Слазь.
В Будапеште художника многие знали. В подземельях он нередко встречал знакомых, и они давали ему приют.
Ференц спустился с нар и стал совещаться с Багировым. Отель «Европа» интересовал художника, наверное, не меньше, чем старшину. В свое время Ференц оформлял фойэ и биллиардный зал этого отеля. Там висели его картины. Теперь художник беспокоился о том, что дом взорвут и весь его труд взлетит на воздух. Относительно этого они накануне строили немало разных проектов. К удивлению Ференца Вася немедленно перешел от слов к делу.
Художник разбудил какого-то гражданина в кепке и в легком демисезонном пальто.
— Пролетарий, — отрекомендовал его Ференц.
— Давай-давай, — сказал пролетарий и двинулся по длинному бункеру. Бойцы шли за ним осторожно, переступая через спящих. Проводник остановился против стены, покрытой плесенью, и указал рукой:
— Здесь.
— У кого кирки — сюда! — скомандовал старшина.
Кирки дружно застучали. Венгры испуганно просыпались, озираясь: что тут делается? Не только в Пеште, а и под Пештом нет покоя. Ни днем, ни ночью. Габор, проклятый габор! 17Ференц успокаивал их. Бойцы долбили попеременно, врубаясь все глубже в стену.
— Может быть, не здесь, Ференц?
— Здесь, здесь! — уверяли и Ференц, и пролетарий.
— Смотрите, не ошибитесь! Тогда обоим — секим башка.
— Будь спок, Вася! — ответил Ференц солдатским присловьем. — Не психуй.
Бойцы засмеялись.
Наконец, Денис сильным ударом проломил стену. Сдерживая дыхание, стали прислушиваться. Из дыры пробивался монотонный приглушенный гул, как из улья.
Денис просунул голову.
— Полно́, — сообщил он. — Молятся.
Дыру расширили и стали по одному пролезать. Снова очутились в бункере, еще большем, чем предыдущий. Все жильцы стояли на коленях с деревянными крестиками и свечами в руках.
— Иштенем, иштенем, — звучало во всех углах.
Здесь советских бойцов видели впервые и смотрели на них, как на представителей другого мира. Казалось странным, что они не режут всех подряд, не насилуют, что хорошо одеты, сильно вооружены. Крепкие, как моряки.
Пролетарий позвал какую-то пожилую женщину в роговых очках и поцеловал ее. Ференц горячо заговорил по-венгерски. Помянул и Хорти и Салаши. Женщина вышла вперед и что-то сказала художнику.
— Старшина, давай! — промолвил Ференц.
Пошли. Женщина в очках шагала впереди. Пересекли весь бункер, маневрируя между постелями, пожитками, мебелью, — и стали подниматься по лестнице. С каждой ступенькой звук канонады нарастал, как будто они входили в громыхающую грозовую тучу.
Очутились во дворе. Пригибаясь, метнулись вдоль стены вперед и через каких-нибудь десять метров опять попали в подвальный ход и стали спускаться. Под ногами захрустело.
Багиров засветил фонарик. Казалось, что они попали в шахту. Просторный бункер чуть ли не до потолка был засыпан блестящим антрацитом. На четвереньках поползли в глубину. Раздвинули немецкие бумажные мешки с чем-то тяжелым, как соль, и, спрыгнув вниз, очутились в сыром и холодном помещении, загроможденном котлами парового отопления.
Молча, стараясь не стучать, не греметь, прошли между котлами и увидели перед собой раскрытые двери, сквозь которые просачивался тусклый свет. Оттуда повеяло на бойцов тяжелым смрадом непроветриваемого жилья.
Старшина погасил фонарик. По его знаку бойцы встали за котлами в ожидании. Женщина в очках вошла в бункер. Вася тщательно следил за тем, как она подошла к нарам и начала трясти кого-то, дергая за белые боты. На нарах поднялась заспанная девушка и, удивленно слушая женщину, все шире улыбалась. Потом легко соскочила на пол, торопливо взглянула в зеркальце, поправляя прическу, и, схватив женщину за руку, энергично потянула ее к выходу.
— Маричка! — тихо воскликнул Ференц. — Маричка!
Выяснилось, что это была подруга его дочери, хорватка.
Девушка поздоровалась со стариком, потом повернулась к бойцам, энергично подняв стиснутый кулачок.
— Смерть фашизму, слобода народам! — приветствовала она пришедших девизом югославских партизан. Ференц объяснил бойцам, что брат девушки партизанит в горах Югославии.
Радость, такая большая и чистая, какой, возможно, никогда не вызывает в человеке его узко-личное счастье, охватила в этот момент бойцов. И башкир, работавший столяром на крайнем севере, и русский, и украинец, и далекий славянский брат с балканских гор — все как будто встретились здесь, в подземельях Будапешта, у замороженных паровых котлов. И каждый почувствовал, в какой великой борьбе он принимает участие, какие надежды на него возлагает человечество. Свобода народам! Бойцы горячо пожимали девушке руку, как будто эта рука соединяла их с партизанами на Балканах.
Хаецкий даже чмокнул ее так торжественно, как будто христосовался на пасху.
Женщина в очках, которая должна была теперь вернуться, что-то сказала Ференцу. Художник смутился.
— Чего она хочет, Ференц?
— Просит документ.
Женщина хотела, чтобы пан офицер выдал ей какой-нибудь документ о том, что она принимала участие… на стороне демократии.