— Все эти вопросы, Хаецкий, будут разрешены органами новой гражданской власти. Я уверен, что здесь обойдутся без вашего вмешательства. Товарищи словаки сами управятся с такими делами. Как вы скажете, товарищи? — приветливо обратился Воронцов к свидетелям Хомы. — Управитесь?
— Управимся, товарищ майор! — энергично закивали усатые крестьяне.
— Вот видите, Хома, — улыбнулся Воронцов, — выходит, что ваше вмешательство непродуманно и излишне.
— Товарищ гвардии майор! — почти с дружеской сердечностью воскликнул Хома, уловив знакомые веселые искры в глазах майора. — Да разве я очень вмешиваюсь? И могу ли я во все вмешиваться! Но если меня люди со всех сторон дергают: расскажи, помоги, посоветуй, — должен же я посоветовать! А как же? Ты, говорят, Хома, уже академию социализма прошел, а мы только за парту садимся. У тебя вон какая практика за плечами, а мы еще только по первой борозде проходим. Так должен же я людям помочь, свой опыт передать!..
Воронцов едва сдерживал улыбку, глядя на распалившегося Хому. Вспомнилось майору, как в прошлом году в Альпах товарищи тянули Хаецкого канатом на отвесную скалу. А сейчас «патку, мой патку» уже сам вытягивает других.
«Теперь за папу римского начнется», — решил Хома, потому что майор снова нахмурился. Хаецкий не сомневался в том, что вся эта волокита началась из-за попа, с которым он сегодня выпил чарку, а после жестоко поспорил. Надо бы его совсем не трогать. Ткнуть бы ему фигу при встрече, как мать учила когда-то, и пойти себе прочь Может, это и предрассудок, но помогает наверняка. Чуть ли не всем чернорясникам Европы Хома уже понатыкал кукишей, чтобы никакой беды не случилось, а этого пощадил. И вот, пожалуйста: заработал неприятность. Конечно, это поп пожаловался замполиту. Наверное, рассказал, какие угрозы посылал Хома папе римскому, сидя за поповским столом… Сейчас начнется, держись, Хома!..
Однако майора интересовало совсем другое.
— Докладывайте, как вы там на мельнице распоряжались.
— Должен был, товарищ гвардии майор! — честно докладывал Хома, обрадовавшись, что самая главная, по его мнению, опасность, миновала. — Должен был! Хозяин той мельницы в Австрию пятки нарезал, а у людей мука кончилась. Как быть? Выходит, надо обобществлять предприятие… Я им прямо говорю: обобществляйте! Набейте жернова по-новому и пускайте машину! А то как же? Правдивое мое слово, Юраш? — апеллирует Хома к одному из своих явных приверженцев, стоящему ближе других.
— О, Хома, — с удовлетворением откликнулся Юраш. — Обобществим для народа, чорт его дери!
Воронцов переглянулся с юношами-партизанами, которые весело следили за происходящим, и все засмеялись.
А неугомонный Хома разошелся и уже допрашивал другого:
— Штефан, а твое мнение?
— То так должно быть! — воскликнул Штефан, приземистый, воинственный, видимо, готовый хоть сейчас взяться за мельницу богача. — То буде демократицка справа!
— Францишек! А ты почему молчишь? Ты — за?
— Айно, — решительно топнул босой потрескавшейся ногой Францишек. — Айно! 27
— Айно! — подхватили в один голос остальные крестьяне.
— Слышите; все говорят: файно! 28— резюмировал Хома. — Народ хочет! А если народ чего-нибудь дружно захочет, то уже так и будет, клянусь своими сынами!
Воронцов отпустил подолянина, не наложив на него взыскания. Однако серьезно предупредил, чтобы в дальнейшем Хома не брался распределять землю, которая ему не принадлежит.
Хома заверил, что — най его маме! — линию не перегнет…
А часом позже уже хозяйничал в роте. У него и тут было немало дел.
Офицеры только что привели нескольких бойцов молодого пополнения, и Хаецкий, осуществляя свои старшинские права, должен был выстроить их и проинструктировать. Иван Антонович, лейтенант Черныш и все расчеты, посмеиваясь, наблюдали, как Хома приструнивал новичков. А он начал с того, что, не моргнув бровью, важно обошел шеренгу. Что там говорить, он знал, с чего начать! Прежде всего стал экзаменовать новоприбывших: твердо ли запомнили номера своих автоматов и карабинов? Потом просовывал свою руку за ремень каждого и выворачивал, определяя, туго ли затянуты орлы. Видно, Хома остался доволен.
— То, что номер карабинки заучил, — это раз хорошо. То, что погоны на тебе сидят, как влитые, — это два хорошо. А то, что вид имеешь молодецкий, — это три хорошо. Таким будь! — восклицал Хома. — Должны и в дальнейшем внимательно за собой следить, бо у меня на тяп-ляп не проживешь. За первую пуговицу даю замечание, за другую — уже взыскание накладываю. Звезды на пилотках чтоб сияли у вас на две версты вперед! Иначе я не признаю. Ведь ты не какой-нибудь там ай-цвай, ты — великий человек! На тебя весь мир смотрит, следит, как ты сел, как встал, как двинулся, как пошел!.. Все это вы должны себе раз навсегда зарубить на носу и держать голову высоко. В нашей минометной нема таких, что уши по земле волочат. У нас такой народ, что сам на чужие уши наступает! Всё понятно?
— Понятно!
— Не слышу!
— Понятно!!!
— Разойдись!..
Новички рассыпались во все стороны. Однако Хоме показалось, что они разбежались недостаточно быстро.
— Эге, разве ж так гвардейцы расходятся? Гвардейцы отскакивают во все стороны, как пружины. Становись!
Новички снова выстроились.
— Разойдись!
— Становись!
— Разойдись!
— Становись!
Уже пот ручьями катился по раскрасневшимся лицам новичков. Наконец, Хома сжалился.
— Добре. Вот так, чтоб всегда. А сейчас пойдете со мной на склад. Я получу обмундирование, а вы принесете.
Весть о летнем обмундировании вызвала в роте всеобщий восторг.
V
«Что, собственно, произошло? — думал Сагайда, шагая по улице Гринавы. — Почему тебе таким особенным, многозначительным кажется этот сегодняшний разговор в словацкой хате? Ну, пригласили тебя, ну, обласкали… В конце концов самая обычная вещь… Но почему же ты вышел оттуда таким смущенным и взволнованным? Каким зельем тебя напоили в той убогой светлице, разрисованной до самого потолка буйным виноградом? Идешь и земли не чуешь под собой… Идешь, и звенит все время у тебя в ушах нежное слово:
— Братку!
Словно разбогател неожиданно, словно впервые со всей полнотой ощутил свою большую солдатскую ценность…
Откуда все это?
Было время, когда тебе, грубому, мстительному, озлобленному личными потерями, все было немило в этих чужих землях, ты не видел перед собой ничего и никого, кроме врагов. С мрачным недоверием смотрел ты на тех, кто тебя приветствовал. В их приветствиях тебе слышались неискренность и виноватая предупредительность, покорность перед твоей силой. Упрямый в своей ненависти к врагам Отчизны, ты с постоянным подозрением проходил среди чужих людей, будто продирался сквозь колючий кустарник, полагаясь только на себя, на товарищей, на оружие.
«Любовь двигает армии вперед…» Кто это сказал? Где? А-а, это те молочники, те философы… Здо́рово… В самом деле, если подумать, чорт возьми, так это же счастье — любить людей!.. Конечно, стоющих. Конечно, настоящих. Таких, как… эти».
Сагайда восторженно смотрел на своих однополчан, которые беседовали и смеялись, толпясь вперемешку со словаками возле каждого двора. Некоторые уже в светлозеленом, только что полученном обмундировании, другие еще в прошлогоднем… Обтрепанные в походах обмотки, выгоревшие, полинявшие гимнастерки, простые, открытые лица… Однако глядишь на них и насмотреться не можешь… Не впервые ли Сагайда взглянул и на себя, и на своих товарищей новыми глазами? Кажется, еще нигде он не ощущал так глубоко свое значение и свою роль освободителя, как здесь, на этой словацкой земле, где его ждали «шесть долгих-долгих лет»…
Только что его спрашивали:
— Матку маш? 29
И утерянная за время войны семья словно возвращалась к нему большой родней — могучими единокровными полками.
— Есть, — отвечал он с гордостью.
— Витця маш? 30
— Есть.
— Братив маш?