«Как быстро бежит время, — думает отставной хорунжий, ласково придерживая крохотную дочку. — Давно ли я вот так же держал на коленях старших сыновей Ипполита и Терентия? А они теперь уже совсем взрослые — скоро будут поступать в училище… Да и средние догоняют… Как-то. сложится их жизнь?.. С Ипполитом и Терентием вроде все ясно. Оба они смышленые, понятливые, всякое слово ловят на- лету. Эти и в опасности не сробеют, и в беде не пропадут… Евдокия, как говорится, отрезанный ломоть. Подрастет, выйдет в девки, махнет подолом — и поминай как звали…»
В голубые колечки завивается дымок самосада над головами притихших детей.
— Тут выскочил вперед полковник Ефремов: «Братцы, умрем, а дальше француза не пустим!» Двинулись казаки рысью, размыкаясь в лаву, беря пики наперевес. Со страшным гиком устремились на неприятеля…
«С Николаем тоже понятно, — тянется нить размышлений. — Он хоть и мал, да не по возрасту ловкий и расторопный. На копе скачет — рубаха пузырем. Лихой, видно, будет казак… За меньшого Александра особо волноваться не приходится. Останется при родителях дома, будет помогать по хозяйству… С одним только Митрофаном неясно. Уже восьмой год Мите, а он тих и робок, словно красная девица. Лишнего слова не скажет. Все молчит да думает… О чем его думы?»
Отставной хорунжий искоса глянул на любимца. Глаза у того широко раскрыты, на щеках лихорадочный румянец. Кажется, крикни сейчас у него над ухом, ничего не услышит, так увлечен рассказом.
— Завидев казаков, заволновались французы, как вода в корыте. Стали осаживать коней, поворачивать назад. Ударились в бегство. На их плечах ворвались казаки в Лейпциг. Сам Понятовский, не желая сдаваться в плен, бросился в реку и утонул в своих тяжелых доспехах…
На крылечко вышла Ирина Алексеевна. Подхватив с коленей мужа заснувшую дочурку, недовольно попеняла:
— Ну кто рассказывает детям на ночь такие страшные истории? Опять Митя спать не будет!..
Докрасна раскаленный диск солнца нырнул за дальние бугры. В воздухе разлилась сиреневая мгла. «И в кого он такой уродился? — попыхивая трубкой, беспокойно размышляет отставной хорунжий. — Трудно ему придется в жизни!.. Может, оттого и люблю его больше других?!».
Чадолюбивые родители, предугадывая судьбу своих детей, мысленно взвешивая их способности и разбирая характеры, все же зачастую впадают в ошибку. Не явился исключением и Борис Иванович.
Он довольно точно определил жизненное место старших сыновей. Энергичные, смекалистые Ипполит и Терентий стали неплохими инженерами… А вот с Николаем случилась осечка. Несмотря на бойкость, военную карьеру он так и не сделал. Ему пришлось помогать отцу в хозяйстве… Напротив, младший, Александр, которому была предуготовлена роль землепашца, стал военным… И все же наибольшую промашку хорунжий допустил с Митрофаном. Даже в самых смелых своих предположениях он не видел Митю художником…
Куда большим прозорливцем оказался Андрей Алексеевич Адамов, родной брат Ирины Алексеевны. Малограмотный крестьянин, он отличался природной сообразительностью и художественным даром. Для своих малолетних племянников дядька Андрей частенько вырезал из дерева фигурки коней, быков.
— А у Мити быстрый глазок, — однажды доверительно сообщил он Борису Ивановичу, — Кому я только не делал лошадок, а никто не говорил, что ноги у них грубые — не гнутся. Только он один! Очень тонко чувствует мальчик красоту. Непростой ребенок растет! Непростой!..
Отставной хорунжий и сам замечал необычность поведения сына. Особенно переменился Митя с момента появления в доме большой и толстой книги — годового комплекта «Нивы». Над журналом он мог просиживать Часами, рассматривая картинки.
А потом мальчик стал неожиданно исчезать. Кричат, зовут его — никакого ответа. Борис Иванович дознался, куда он забивается с книгой, — за амбар, где вымахала высокая и густая трава. Здесь тайком от всех Митя рисовал. Однако и тут не обошлось без странности. Свои рисунки он никому не показывал. Нарисует и сразу же скомкает, порвет бумагу. Почему?
Где было простодушному хорунжему догадаться, что одновременно в душе сына рядом со страстью к рисованию поселилась творческая неудовлетворенность, взыскательность к себе. Собственные корявые рисунки доводили его до слез, заставляли безжалостно уничтожать сделанное.
В том же 1890 году, когда в Митины руки попала «Нива», на хутор вернулся отбывший воинскую повинность Мартыщенко. Он стал донимать Ирину Алексеевну попреками и угрозами. За полцены продав усадьбу, Борис Иванович поспешил покинуть хутор.
В одно прекрасное утро немудрящий скарб был погружен на повозки. На узлы посадили детей. Глава семейства хлопнул кнутом кряжистую лошадку, и повозка покатила по большаку.
Прижимая к груди «Ниву», Митя в последний раз окинул взглядом Шарпаевку. Мгновение — и пыльное облако заволокло убогие мазанки, покосившиеся плетни, стога сена.
БЕРЕЗОВАЯ РЕЧКА
утор Ивановка, куда переселилась семья, находился верстах в семидесяти от прежнего места жительства. На реке Березовой. Свое название эта неширокая, со спокойным течением река получила за то, что по-над ней росли тонкие березки, столь редкостные в безлесном степном-краю. Здесь на правом высоком берегу родители своими руками слепили простую мазанку, поставили хозяйственные службы, плетни. Позади дома насадили тополя, чтобы было где укрываться от летнего зноя.
Осенью Митю определили в приходскую школу, бывшую в Маньково-Березовской слободе. Способный мальчик легко усваивал науки, какие преподавал старый дьячок. С молчаливого разрешения своего нестрогого наставника, поощрявшего его страсть к искусству, Митя рисовал даже на уроках. Увлеченно перерисовывал картинки, изображавшие военные походы, всадников, лошадей.
Подслеповато сощуривая вечно красные, слезящиеся глаза, старый дьячок с умилением рассматривал рисунки. Положив руку на кудрявую голову мальчика, прочувствованно говорил:
— Счастлив человек, в коего заронена божья искра!.. Старайся, глядишь, со временем из тебя выйдет художник. Станешь писать божественные картины, возвышающие человеческие души, очищающие людей от житейской скверны. Подрастешь, отправлю тебя в Афонский монастырь, будешь работать в иконописной мастерской…
Наивный старик и не подозревал, что иконы со штампом «Афонский монастырь» на обороте кипарисовых досок писались не в далекой Греции, а в Одессе и отсюда целыми возами отправлялись по всей Руси.
Сыновнее увлечение рисованием не на шутку встревожило Ирину Алексеевну. Выросшая в лишениях и нужде, она больше всего боялась, что и ее дети хлебнут горя. Застав сына склоненным над бумагой, она сердито налетала на него:
— Смотри, станешь маляром, какие красят по станицам крыши да заборы у богатых казаков. Умрешь в нищете!
— Пусть рисует, — успокаивал жену Борис Иванович. — Кто в детстве не калякал на бумаге… Подрастет немного, сам бросит пустые забавы…
В 1894 году отставной хорунжий определил двенадцатилетнего сына в училище. Поездка в окружную станицу Каменскую, где находилось училище, была для Мити целым событием. Впервые он надолго оставлял родной дом. Впервые ехал по железной дороге.
Каменская, расположенная на возвышенном берегу полноводного Северского Донца, произвела на мальчика огромное впечатление. В центре станицы стояли красивые двухэтажные дома, доселе им невиданные. И что совсем было удивительно: главная улица была замощена, и посередине ее тянулся сквер.
— Каменская, — рассказывал Борис Иванович сыну, — самая большая из донских станиц. По числу жителей она уступает лишь Новочеркасску. Одних только церквей здесь семь…
При виде огромного, вытянувшегося почти на квартал каменного дома с затейливой кладкой по фасаду и железными жалюзи зеленого цвета отставной хорунжий почтительно понизил голос:
— Это хоромы обувного короля Шевкоплясова. У него под началом сотни рабочих. Вся Донщина щеголяет в его сапогах…