Потом были написаны еще две картины — «Отряд Буденного в 1918 году» и «Красное знамя в Сальских степях».
Художник сознавал важность своего труда — ведь он писал историю сражающегося народа. Недаром впоследствии, вспоминая годы, отданные работе над эпопеей о Конной, он прочувствованно скажет: «То, о чем я писал, я не мог не писать!»
В эти же дни Греков создал несколько портретов героев-первоконников: Пархоменко, Литунова и Коробкова, погибших в жестоких боях. Писались они по пожелтевшим фронтовым фотографиям.
По фотографии военных лет создавался и групповой портрет «Ворошилов и Буденный у костра». Поначалу портрет получился вымученный, сухой до протокольности. Чтобы оживить его, Греков ввел еще одну фигуру — держащего коней в поводу ординарца. Композиция сразу наполнилась жизнью. Будто художник подсмотрел эту выразительную сценку в одном из походов Конной армии и неприметно для участников запечатлел ее на холсте.
В тысячах репродукций картина «Ворошилов и Буденный у костра» разошлась по стране. Уж не тогда ли родилось мнение, будто Греков — боец Первой Конной и вместе с легендарной армией прошел весь ее боевой путь?
МАЛЕНЬКИЙ ШЕДЕВР
зиму 1923 года в окрестностях Новочеркасска неизвестно откуда взялось великое множество зайцев. В свободное от работы время художник частенько отправлялся в степь с ружьем за плечами.
Однажды возле Волчьего кута, глубокой балки, поросшей кустарником, его нагнал скрипучий обоз. Глядя, как кряжистые лошади с натугой тянут тяжело груженные сани, он вспомнил тревожную зиму 1920 года, когда по занесенным дорогам в сторону фронта с трудом пробивались «воловьи поезда» с орудиями и снарядами. Неожиданно с последних саней к нему бросился, заметая снег полами тулупа, матерый казачина, обнял его.
Вечером за самоваром Влас Шумский, друг детства из Шарпаевки, рассказывал:
— В империалистическую меня пули миновали. А вот на хуторе при разделе земли зацепило. Потом в апреле 1918 года свалил тиф. Только пришел в себя — нагрянули белые. Поразмыслив, решил податься в Сальские степи, к красным партизанам. Пробирался по ночам. А как остались за спиной белые хутора, вздохнул облегченно…
Немудрящая «одиссея» друга детства взволновала Грекова…Дощатые степы дома секла сердитая поземка, в трубе тоскливо завывал ветер. А перед глазами художника расстилалась бескрайняя, уходящая прямо к высокому горизонту весенняя степь. На фоне освещенного солнцем и слегка затянутого воздушной пеленой степного раздолья объемно выделяется фигура всадника. Кто и откуда этот человек? Казак или иногородний, солдат-фронтовик или оторвавшийся от земли крестьянин?
На акварельном эскизе возникают буланая лошадь, всадник. Солнечный блик упал на крутой, дочерна загорелый лоб, лицо суровое, опаленное степными ветрами. Вислые плечи, привычная посадка в седле…
А потом на картоне появляется еще одна лошадь, идущая в поводу, с притороченной к седлу винтовкой. Всадник не случайный путник. Он заранее собрался в дальнюю дорогу, и вот теперь опасное путешествие приближается к концу. Измученные длительной скачкой лошади идут усталым, размеренным шагом. Да и сам всадник, видно, впервые перевел дух: опустив поводья, он прилаживает к шапке алую ленту.
Лишь под утро художник задремал. А когда проснулся, метель утихла. За окном кружили крупные хлопья. Потом снегопад прекратился, и открылась беспредельная равнина, молчаливая и величественная. Такой следует изобразить степь и на картине, мелькнула мысль. Только степь и всадника. Крыши дальнего хутора будут лишь мешать, дробить впечатление. Всадника и коней следует расположить в самом центре, на первом плане, подчеркнув их зримую весомость четкостью контурных линий, насыщенностью цвета, резким контрастом света и тени. Все внимание должно быть на человеке. В нем совершился переворот — отныне его путь связан с революцией и народом.
Камерность сюжета определила размеры фанерки, на которой писалась картина: тридцать семь на пятьдесят два сантиметра.
Вскоре грековскую картину окрестили «маленьким шедевром», Одной из первых работ художника она попала в Третьяковскую галерею.
«ТАЧАНКА»
сенью 1924 года художник перебрался на новое место жительства: с Колодезной на Песчаную, тихую и зеленую улицу, проходившую почти по самому гребню Новочеркасского холма. Купленный дом привлек его удачной планировкой. Кроме того, при доме были флигель и сад. Не последнюю роль сыграло и то обстоятельство, что из окон открывался чудесный вид на степь.
— Не сходя с места, можно писать этюды! — восторгался он, любуясь широкой панорамой пойменных лугов с залегшей среди ивняков дугой реки.
Впрочем, предаваться восторгам было недосуг. Приближались зимние холода, а дом нуждался в серьезном ремонте: в большой комнате, громко именуемой «залой», прогнили балки и потолок обвалился. Поднять его своими силами нечего было и думать. Поэтому ограничились тем, что на скорую руку привели в порядок две другие комнаты. В стене «мастерской» выпилили несколько бревен — получилось широкое венецианское окно. Вдоль стен соорудили стеллажи, которые заполнили бутылями и бидончиками со скипидаром, олифой, растворителем, банками и тюбиками с краской. Поставили мольберт. Оглядев мастерскую, художник произнес удовлетворенно:
— Хорошо получилось. Теперь можно приниматься за работу!
Чтобы «размять» руки, сделал несколько эскизов и приступил к картине «Пулеметам продвинуться вперед!». Сюжет ее навеял рассказ Буденного.
— В бою под Платовской, — делился своими воспоминаниями Семей Михайлович, — мною были впервые использованы, и очень удачно, пулеметные тачанки. В отряде их было раз-два и обчелся. Поэтому тачанки действовали «перекатом» — пока одна вела огонь, другая меняла позицию.
Композиция получилась динамичная. Только-только прозвучала команда «Пулеметам продвинуться вперед!», как навстречу врагу рванулись тачанки — всхрапывающие кони грудью разрывают воздух.
Стоя перед мольбертом, художник хмурился: для работы нужно солнце, а над тесовой крышей сеется нудный, затяжной дождь.
— Хозяева дома? — послышался веселый голос. Тяжело топая намокшими сапогами, оставляя на полу мокрые следы, в мастерскую ввалился Иван Иванович Крылов, новочеркасский художник-пейзажист. Бережно поставил в угол свой видавший виды этюдник. Зябко потер руки.
— Плохая нынче погода для этюдов, — посочувствовала Антонина Леонидовна, угощая гостя горячим чаем.
— А я всякую степь люблю и рисую. Едва только пригреет солнышко, как меня никакая сила не может удержать дома. Заберу запас красок, потуже затяну кавказский ремешок и отправляюсь в скитания. В Новочеркасск возвращаюсь лишь на несколько дней за холстами да красками…
Отставив недопитый стакан с чаем, подошел к мольберту, где на холсте по весеннему половодью трав, обгоняя друг друга, мчались тачанки.
— Ах, хороша степь! — восхищенно прицокивая, закачал головой. — Какие звонкие краски! Какая верность натуре!.. Весенняя степь всегда отливает изумрудом… И тачанки хороши. Сколько в них удали и бесшабашной смелости!
Антонина Леонидовна млела от этих слов. Мнению Крылова следовало доверять. Сотоварищ Дубовского по Академии художеств — оба они учились на стипендию Войска Донского, — он тонко чувствовал живопись. Мот дать дельный совет. А здесь только восхищался. С недоумением она поглядывала на молчаливого мужа.
Едва за припозднившимся гостем закрылась дверь, как с упреком обернулась к нему.
— Тебя хвалят, а ты хмуришься. Картина в самом деле удалась!
— Я хотел изобразить не удаль и бесшабашность, а патетику гражданской войны, романтику Революции!.. Не получилось… Видимо, надо убыстрить движение тачанки. Суриков не случайно говорил: главное в картине — движение. У него в «Переходе Суворова через Альпы» изумительно передано движение. Оно призвано выразить беззаветную храбрость, у меня же пафос героизма!