Греков ответил не сразу. Помолчав, произнес, будто рассуждая с самим собой:
— Нужно взять справку у старых мастеров…
— Ты предлагаешь нам ориентироваться на Рубо? — вскинулся самолюбиво Котов. — Во-первых, это наложит рамки на наши искания, во-вторых, мы должны идти дальше Рубо!
— Создать новые формы панорамного искусства без исследовательской работы в этой области — утопия, пустое бахвальство. Конечно, можно и нужно перегнать Рубо. Но для этого сначала следует его догнать… А у Франца Алексеевича есть чему поучиться. Кстати, динамика войсковых масс им обозначалась очень простым, но эффективным приемом: сверху он бросал на дальнюю колонну холодный рефлекс — отражение неба, а снизу — теплый, являющийся отражением солнца от земли…
Через день сияющий Котов сообщил, что метод Рубо не без успеха был применен в диораме «Перекоп». Смущенно покашливая, сказал:
— Среди художников возникло мнение, что ты должен возглавить бюро панорамных бригад!.. И я так думаю…
Греков долго молчал.
— Ну какой я руководитель, — наконец выдавил он из себя. — Тут нужен человек, который бы по своей эрудиции и опыту походил на Франца Алексеевича. Однако среди нас такого маэстро нет. Поэтому во главе бюро должен стоять не один человек, а коллективный орган управления — художественный совет.
И, давая понять, что более не намерен возвращаться к этой теме, завел речь об охоте.
Весна 1932 года принесла много обнадеживающих перемен. Греков подал заявление о приеме его в Московское отделение Союза советских художников. Существенный сдвиг произошел и в панорамных делах. Во «Всеко-художнике», правда, пока что на словах, поддержали его идею о создании группы панорамомистов из молодежи…
Весной 1932 года Греков вместе с Авиловым и Шухминым выехал на Волгу для работы над диорамой «Оборона Царицына». Пока товарищи делали этюды, он снял план местности и набросал предварительный эскиз. На основе его разработали общую композицию.
Правую часть диорамы писал Шухмин. Он изобразил эшелон, разгружающуюся и строящуюся пехоту. Авилов в центре написал станционные постройки и стоящий под парами бронепоезд. На долю Грекова досталась левая часть: эвакуация раненых в глубокий тыл. Кроме того, он нарисовал на переднем плане бойца с лошадью в поводу, пересекающих железнодорожные пути. Эта фигура придала работе документальную убедительность.
Однако при просмотре диорамы государственной комиссией в августе 1932 года эскиз ее был забракован.
— Требуется героика, — доброжелательно, но твердо втолковывал председатель комиссии, — показ атак и ожесточенных схваток, рисующих мужество народа. А у нас военный бытовизм…
Бригада распалась.
Оставшись один на один с многочисленными набросками и эскизами, поразмыслив в спокойной обстановке. Греков все же решил довести свою часть работы до конца и взялся за составление нового эскиза. Первый эскиз художник сам же забраковал — подробности и детали заслонили главное.
В тот же день он взялся за второй эскиз. В карандаше. Он был одобрен комиссией.
Работать над эскизом в цвете Греков решил в Новочеркасске. Помогал ему бывший студиец Анатолий Зеленский. Уже в процессе перенесения рисунка на холст Греков внезапно опустил кисть, обернулся к своему трудолюбивому помощнику.
— Знаешь, какой первый признак совершенной композиции? Когда содержание картины читается с первого взгляда, когда от нее ничего нельзя отнять и ничего невозможно к ней прибавить. А здесь, — кивнул на холст, — кое-что можно и отнять и прибавить!
Была создана новая композиция. Белые наступают на батарею, от которой уцелело всего лишь одно орудие. На сыпучем песке разбросаны тела убитых артиллеристов. Белоказаки уже рядом. Прикрывая орудие своим телом, рабочий выбросил навстречу наступающим врагам руку с револьвером.
— А ведь фигура не получилась, безжизненная она какая-то! — отойдя от холста, заметил Зеленский.
— Я и сам это вижу, — озабоченно откликнулся Греков.
Пригласили натурщика. Однако сколько ни бились, но принять нужную позу он так и не смог. Пришлось Грекову облачаться в куртку рабочего и позировать Зеленскому.
С наполовину завершенной картиной сентябрьским ясным днем 1932 года Греков выехал в Москву.
НА ПУТИ К ПАНОРАМЕ
маленькой семиметровой комнатке на Кропоткинской нечего было и думать о продолжении работы. Пришлось идти на поклон к Мешкову. Василий Никитич не отказал, но выставил условие: колоть антрацит и топить печь.
Весь ноябрь, отогревая руки возле ненасытной «буржуйки», Греков бился над фрагментом диорамы «Оборона Царицына». Хотелось создать значительное полотно. Интересное по мыслям и по живописи. Нужно было передать со скрупулезной точностью ярость схваток, разлитый в воздухе зной, жаркую сухость песка…
Дело подвигалось вперед, но не так быстро, как бы хотелось. Неудивительно, что художника раздражил требовательный стук в дверь. С ворчанием «Ну кого еще несет нелегкая!» он отомкнул замок — на пороге стоял мужчина среднего роста, с энергичным выражением лица. Где было Грекову знать, что перед ним новый нарком просвещения Бубнов.
— Василия Никитича нет дома, — довольно сухо предупредил он, возвращаясь к прерванной работе.
Бубнов с любопытством оглядел обширное запущенное помещение. Через весь чердак тянулась коленчатая труба от чугунной печи, на полу валялись использованные тюбики из-под краски, у стен рядком выстроились этюды, на мольберте — огромный холст.
— Какие теплые воздушные тона! — похвалил он живопись.
— Я и сам вижу, что цвет, схвачен верно, — отозвался художник, по-прежнему думая, что имеет дело с одним из многочисленных знакомых Мешкова. — Впрочем, главное — передать настроение!
— По-вашему, главное — настроение! А как же тогда содержание? — с лукавинкой протянул Бубнов.
Греков встрепенулся: собеседник-то оказывается занятный. На вопрос ответил вопросом:
— Всякая картина имеет содержание, но далеко не всякая способна взволновать. А почему?
И сам же ответил:
— Да потому, что картина только тогда становится произведением искусства, когда она пропущена через себя. Неспроста о настоящем мастере говорят: «Его сердце трепещет на конце кисти». А это и есть… искренность, настроение!
— С подобной трактовкой «настроения» я сталкиваюсь впервые, — произнес Бубнов. — Но, пожалуй, согласен. Получается так, что вы говорите о пафосе вещи, об идейности… Что ж, в вашей картине «настроения» хоть отбавляй… Вон какие колоритные фигуры! Каждая западает в память… Вы, очевидно, участник тех событий?
— Нет. Все сделано «от себя». Но, конечно, все эти люди мне встречались. Кто в империалистическую войну, кто в гражданскую.
Плачевные условия, в которых трудился Греков да и многие московские живописцы, не могли не озаботить Бубнова. На ближайшей коллегии Наркомпроса он горячо говорил об необходимости бережного отношения к художникам. Но мастерских не хватало. Их просто неоткуда было взять. И все же выход нашелся. Художникам, работавшим над полотнами к выставке «XV лет Октября», предоставили пустующие залы в Музее народоведения на Воробьевых горах.
Переезд в новое помещение принес Грекову горькое разочарование — в светлом дворцовом зале картина потеряла половину своей колористической свежести. Кляня мешковский чердак, подстроивший такую каверзу, он стал грунтовать новый холст. Компенсируя потерю времени, одновременно «повел» и другую картину — «Тачанка. Выезд на позиции».
Зимний день короток. Дорожа каждой солнечной минуткой, художник приезжал на Воробьевы горы еще затемно. Чтобы не тратить времени на хождение в буфет, перекусывал в мастерской. Ровно в полдень привозила судки с обедом Антонида Леонидовна.
Однажды за трапезой она выложила ошеломляющую новость:
— На Моховой сдается дом с мастерскими для художников. Вот бы получить!
Мастерская — это жизнь! Уж как Греков не любил составлять казенные бумаги, но заявление написал. Для весомости Ворошилов сделал на нем внушительную приписку: «Художника Грекова знаю давно и хорошо. Просьбу его следует удовлетворить, если есть хоть какая-нибудь возможность. Художник Греков — один из самых больших баталистов и нам нужен для предстоящих работ. 3 марта 1933 года».