Заявление безнадежно запоздало — мастерские уже были разобраны. В виде компенсации Грекову выделили небольшую комнатку в Краснопрудненском тупике с видом на тыльную сторону трехэтажного дома. И это было что-то. После двухлетних скитаний по Москве у него появился свой угол.
Авилов, не без труда разыскавший его на новом месте, нашел комнатку для работы темноватой.
— Я в ней и не пишу, — отвечал Греков, торопливо выставляя на стол немудрящую снедь, — Мои соседи, железнодорожники, — очень милые люди. У них светлая комната. Пока хозяйка хлопочет на кухне, я полный владыка в ее хоромах. Только мне сейчас не особо пишется, — признался с глубоким вздохом. — С диорамой «Оборона Царицына» нелады. Руководящие товарищи из «Всекохудожника» тормозят и просто бойкотируют развитие панорамного искусства!..
— М-да! — посочувствовал Авилов и, виновато пряча глаза, выложил новость, тяжким грузом лежавшую у него на душе: — Я слышал, будто Бродский и Яковлев замыслили создать коллективный портрет первоконников… Лично мне кажется, что это некрасиво по отношению к тебе. Ведь Первая Конная — твоя тема!
Пропустив эту фразу мимо ушей, Греков заинтересованно спросил:
— И как же они думают изобразить первоконников? Очевидно, это будет что-то вроде «Ночного дозора» Рембрандта?
— Скорее новый вариант «Заседания Реввоенсовета».
— Как это неверно! — заволновался, беспокойно заходил по комнате художник. — Само намерение представить первоконников в статичном положении абсурдно. Стихия Первой Конной — движение!
В тот вечер Грекова одолевали беспокойные и даже тревожные мысли. Он думал о панорамном искусстве, сетовал на Бродского за его скороспелое решение. Раздумывал над тем, какая должна быть картина о Первой Конной.
На следующий день он выложил перед восхищенно замершим Авиловым свой замысел:
— Памятник Первой Конной должен состоять из трех диорам. Крайние части — своего рода групповые портреты бойцов и командиров, а центральная — апофеоз. Она покажет, как деникинцы складывают оружие и штандарты у ног первоконников.
Замысел был впечатляющ. Лишь апофеоз смутил Авилова.
— А не будет ли эта сцена слишком напыщенной?
— Правда не может быть напыщенной. Сколько раз большие и малые группы противника, будучи окруженными или поставленными в безвыходное положение, сдавались Первой Копной и прямо на поле боя складывали свое оружие!..
С необычным воодушевлением Греков принялся за работу. Ведь триптих — это три четверти панорамы. Он стоял совсем рядом со своей мечтой! О своей задумке художник поначалу никому не говорил. Про себя он решил, что, лишь написав центральную часть триптиха, покажет работу Ворошилову.
Картина была создана очень быстро. Получилась она яркой, победной: посреди залитой солнцем степи окруженные первоконниками деникинцы складывают оружие.
Однако показывать завершенное полотно паркому художник не спешил, не желая выглядеть назойливым просителем, и стал дожидаться благоприятного случая.
Такой случай представился. Летом 1933 года в уже знакомом нам павильоне и Центральном парке культуры и отдыха открылась выставка «XV лет РККА». Обе грековские картины: фрагмент диорамы «Оборона Царицына» и «Тачанка. Выезд на позиции» — висели на видном месте. Ворошилов при всем желании их не мог миновать.
И не миновал. Остановившись перед холстом, на котором в легкой повозке с пулеметом замерли в напряженных позах сурово-сосредоточенные бойцы, он сказал именно те слова, какие ждал от него Греков:
— А ведь я думал, что после той, первой, «Тачанки» трудно будет создать на эту же тему что-то равноценное. Оказывается, можно. Обе «Тачанки» такие разные и обе хороши!
Момент был самый подходящий для разговора о триптихе. Но Ворошилова срочно куда-то вызвали, и он уехал. И на сей раз мечта временно отступила.
«ТРУБАЧИ ПЕРВОЙ КОПНОЙ»
Александровском парке, расположенном у стен Кремля, облетали липы. Шурша сухой листвой, по дорожкам сада не спеша бродили двое усталых и уже немолодых мужчин. Беседа шла о персональной выставке во «Всекохудожнике» на Кузнецком мосту.
— Выставка приурочена к пятнадцатой годовщине Первой Конпой, — астматически покашливая, говорил Греков. — Отобранные миою полотна покажут весь боевой путь армии от ее зарождения до победы над Деникиным. Я предполагаю развернуть три тематических раздела. В них войдут все самые значительные работы.
Представляешь, — продолжал с хмурой усмешкой, — как ополчатся против меня критики. Догадываюсь, что они будут говорить: «Не те тона!», «Скука!» Пусть…
Горелов назидательно промолвил:
— Без критики нельзя…
— Я не против критики. Она нужна, даже необходима. Но критика должна быть объективной, доброжелательной. Вот такая существенно влияет и на индивидуальность художника, и на дальнейшее развитие искусства в целом. Недоброжелательная критика только путает и дезориентирует!
И устало продолжал:
— Где они были, когда я безо всякой материальной помощи, имея лишь личную поддержку Ворошилова, на свой страх и риск взялся за работу над картинами о Первой Конной?!. В других условиях и качество и результаты могли бы быть совсем иными…
Налетел порыв ветра. Липы тоскливо зашумели, теряя золотое убранство. Горелов остро глянул на спутника, носком сапога поддевшего пожухлый лист.
— Но теперь-то условия улучшились. Вот ты и дай на выставку что-нибудь новой, яркое. А то еще, чего доброго, тебя начнут упрекать в унылом пережевывании старого!..
Греков совсем помрачнел. За последние годы, связанный договорными обязательствами по так и не осуществленным диорамам, он мало что успел завершить. В 1932 году всего одну картину «У штаба», в первой половине 1933-го — две: фрагмент диорамы «Оборона Царицына» и «Тачанка. Выезд на позиции».
— Новые картины будут, — пообещал он Горелову.
Возможность увидеть свои работы на персональной выставке необычайно воодушевила Грекова. Всю зиму 1933/34 года он работал как одержимый. Завершив одну картину, сразу же принимался за другую. Создавались «Бой у Карпово-Обрывской слободы», «Пленный», «Сталин и Ворошилов в окопах под Царицыном», «На пути к Царицыну», «Отряд Буденного в пешем строю отбивает атаку», «На другой день в станице Платовской».
— Никогда еще мне не работалось так легко, — с ноткой радостного удивления говорил он жене.
Антонина Леонидовна не на шутку опасалась, что больное сердце мужа не выдержит такой чудовищной нагрузки. И в то же время у нее в груди поднималась горячая волна гордости при виде длинного строя сохнущих полотен.
— Каким же из них ты намереваешься открыть экспозицию? — однажды задала она давно волновавший ее вопрос. — Наверное, более всего подойдет ночной пейзаж с конями?
Имелась в виду картина «На другой день в станице Платовской». Она изображала станицу: казачьи курени под снеговыми шапками, облитые лунным светом сугробы, лошадей у коновязи около небольшой хатки с призывно светящимся окном. Идиллия, да и только! Но знающему эта картина говорила очень многое. Той памятной ночью Буденный с небольшой группой в четырнадцать человек напал на станицу, где расположилось на ночлег несколько сот белых. В жестоком ночном бою с помощью вооруженных жителей белые были разбиты. Вот тогда-то и возник отряд Буденного.
Конечно, заманчиво было открыть персональную выставку новой картиной. Но художнику хотелось выдержать хронологический порядок, начать живописную летопись Первой Конной с самых ее истоков. А истоком была Шаблиевка.
— Пусть меня порицают, — сказал он, — но экспозицию откроет пейзажное полотно «Шаблиевка».
— Пожалуй, ты прав, — подумав, согласилась Антонина Леонидовна. — «Шаблиевка» — хорошая картина. А завершит, конечно, «Весна весной»?