Так, в довольно тяжелом положении однажды оказался штаб артиллерийского полка. Располагался он в деревне Клайн-Веков. Ночью на него неожиданно напала большая группа неизвестно откуда появившихся фашистов. Штабные офицеры, писаря, коноводы - всего человек тридцать - заняли оборону и открыли плотный огонь из автоматов и ручных пулеметов. Противник откатился в лес, вероятно не предполагая, что имеет дело с небольшой горсткой людей.
Командир артполка Гладких и его заместитель по политчасти Александров в это время находились в штабе дивизии. Под утро, возвращаясь к себе, они лишь благодаря счастливой случайности не очутились в плену.
Мы же ночью на разных участках дивизии захватили немало пленных. Все они говорили о больших потерях 11-и армии.
Но то были лишь мелкие стычки. Настоящих же боев с организованным неприятелем нам в ту пору вести не пришлось. Прорывавшиеся на запад главные силы немцев прошли севернее нас, в полосах 207-й и 171-й дивизий.
Две недели марта в Восточной Померании запечатлелись в памяти пестрыми картинами.
Вот беженцы в лесу под Каммином. Подошли к Одеру - никому не нужные, растерянные, и не знают, что делать дальше. На лицах - уже знакомое выражение недоверия и надежды: "Неужели правда можно возвращаться домой, не опасаясь быть сосланными, убитыми, ограбленными?"
Вот сценка в деревне, на широкой центральной улице. Из-за угла дома появляется группа - человек пятнадцать пожилых мужчин и три девушки. В руках у них самое разнообразное оружие - от автоматов-"шмайзеров" до дробовиков. Мы, четверо, с ручным пулеметом выскакиваем на ходу из "виллиса":
- Хенде хох!
Немцы, побросав оружие, послушно поднимают руки.
- Куда следуете?
- В лес.
- Зачем?
Молчат, потупившись. В это время к нам подкатывает машина с комендантским взводом. Задержанных уводят в разведотделение для допроса.
Оказалось, что эти жители поддались призыву гитлеровских властей уходить в леса и нападать из засад на советские войска, устраивать диверсии. Тут гитлеровцы явно пытались позаимствовать наш опыт. Но никакой партизанской борьбы у них не получилось. Подобных групп мы больше нигде не встречали.
Погода в те дни была очень неустойчивая. То вдруг светило солнышко, напоминая, что март - все же первый месяц весны, и пахло тогда по-весеннему, и резко выделялись на сизой воде пролива узкие, длинные тела бронекатеров, по которым артиллеристы из полка Плеходанова били прямой наводкой; то ползли с моря низкие волокнистые облака, цепляясь за макушки сосен и извергая на наши головы дождь вперемешку со снежной крупой. В один из таких дней в полки не поступили хлеб и махорка. Я вызвал Истрина, чтобы разобраться, в чем дело. Он прибыл к ночи мокрый и усталый. Даже говорил через силу, едва ворочая языком:
- Вчера и сегодня, товарищ генерал, чинили мельницы. Немцы при отходе крепко их попортили. Сейчас зерно на муку перемололи, первая партия готового хлеба отправлена в части. Махорка тоже.
Дивизии тогда нередко приходилось жить на "подножном корму"...
В ту пору все мы особенно остро чувствовали - война идет к концу. Это накладывало отпечаток на настроение людей, на их мироощущение, заставляло чаще задумываться о том, какой будет жизнь в мирные годы.
Мокринский смотрел на меня грустными глазами:
- Вот мы и на Первом Белорусском, товарищ генерал...
- Что, опять в разведку проситься будете?
- Нет, - Юрий Николаевич отчаянно мотнул головой, - не буду. Понял, что бесполезно это. Никто химика за настоящего солдата не считает.
- Ну, вы это зря, - ответил я ему не очень уверенно.
И еще мне запомнилось, как плясали разведчики. Часов в одиннадцать вечера по пути в штаб я заглянул в столовую разведчиков. Там "обмывались" полученные в этот день ордена. Бойцы сидели за столами подомашнему, с расстегнутыми воротниками. Столы ломились от закусок. Не было недостатка и в водке. Кто-то играл на аккордеоне. А посредине комнаты невысокий красивый офицер с девушкой-связисткой отплясывали гопака. Напряженно, боясь пропустить хоть одно движение, следили десятки глаз за этой парой. И зрелище стоило того. Особенно хорош был партнер. Казалось, невидимая пружина подбрасывала его ввысь, из присядки под самый потолок, подбрасывала снова и снова в каком-то необыкновенно частом и четком ритме.
Боясь помешать танцу, я жестом позвал Гука, и мы пошли к штабу. Это было 12 марта - дивизия сдавала спой участок обороны частям Войска Польского, чтобы назавтра выступить в поход. Надо было заканчивать подготовку к этому маршу...
Восточно-Померанская операция завершилась в конце марта. Участие в ней нашей дивизии ограничивалось всего двенадцатью днями. Правда, дни эти были напряженные. 150-я стрелковая дивизия быстро пробила брешь в неприятельской обороне. За успех при прорыве вражеского рубежа она в числе прочих соединений отмечалась в приказе Верховного Главнокомандующего.
Другим его приказом всему личному составу объявлялась благодарность за овладение городами Плате, Гюльцов и Каммин. А Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 апреля 1945 года за ночной бой у озера Вотшвин-зее дивизия была награждена орденом Кутузова II степени.
13 марта мы начали 160-километровый марш на юг, в район города Кенигсберг (Померанский). Нам предстояло действовать на новом направлении.
Кюстринский плацдарм
Четвертая весна
Померанский Кенигсберг ничем не напоминал своего старшего восточнопрусского тезки. Этот маленький провинциальный городишко, почти поселок, стоял на ровном месте и никакой "королевской горы", о которой говорило его название, тут не было. Остановились мы не в самом Кенигсберге, а в восьми километрах от него, около озера Мантель-зее, в помещичьей усадьбе. На место прибыли утром 17 марта. Переход наш сюда не ознаменовался никакими примечательными событиями, за исключением, пожалуй, одного эпизода на тему "К чему ведет недисциплинированность".
Назначая путь движения 328-му артполку, я предупредил его командира:
- Двигаться только по этому шоссе и ни по какому другому. Ясно?
- Так точно, ясно! - отчеканил майор Гладких.
Да и что тут могло быть неясным? Мы шли по чужой земле, по чужим дорогам, где нас могли подстерегать любые неприятности.
По шоссе, предназначенному для движения артиллеристов, были пущены вперед саперы. Они извлекли немало мин. И все же беда не обошла нас. Примерно через час мне доложили, что Гладких подорвался на мине.
- Каким образом? - встревожился я.
- Свернул на параллельную дорогу.
Когда я подъехал к Георгию Георгиевичу, он лежал на санитарной повозке белый как бумага и силился улыбнуться.
- Почему нарушил приказ? - набросился я на него. - Ты ведь весь полк мог погубить!
- Товарищ генерал, - извиняющимся голосом заговорил Гладких, - уж больно хороша шоссейка была, не удержался. В скорости - верный выигрыш. Вы не думайте, товарищ генерал, я полком не рисковал. Я первый на тарантасе выехал, проверить решил...
- Ну, вот она, твоя проверочка. Еще кто-нибудь ранен?
- Нет, я один. А лошадей обеих уложило - тарантас-то у меня пароконный был.
- Ладно, ругать не буду - сам себя наказал, хуже не придумаешь. А урок на будущее, наверное, извлекать и не придется. Выздоровеешь - войне уже конец придет.
- Товарищ генерал, - взмолился Гладких, - разрешите остаться при части! Врачи говорят, рана ерундовая.
Рана у него и впрямь была не тяжелая, кажется, в ногу. Но тут уж я не согласился:
- Нарушил дисциплину - поплатился. А уклонение от стационарного лечения - тоже нарушение дисциплины. Что ж ты хочешь, чтобы я тебе потакал? Чтобы с тобой еще что-нибудь случилось, но уже с разрешения начальства? Нет, не выйдет. Отправляйся лечиться, а мы тут как-нибудь и без тебя войну кончим.
Гладких больше не просил, но было видно, что переживает он страшно. Полк его принял Александр Петрович Дерягин - начальник штаба артиллерии дивизии.