Он остановился на самом дне ущелья, в русле стремительного незамерзающего ручья. Выстрелы наверху слышались все чаще, слабые отблески от взрывающихся гранат взлетали в темноте. Товарищи продолжали обороняться!
Станда лег прямо в воду, на дно потока, и под густыми, лежащими почти на поверхности ручья, ветвями старых елей пополз по ущелью. Сейчас он, наконец, понял, о чем думал Алеша, когда закричал: «Беги!» В десять часов вечера от Волчьей скалы должны отправиться к запасным землянкам остальные роты. Нужно предупредить, чтобы и те тоже не угодили в западню.
Только там, где ручей замерзал, в долине у первого омута, Станда вылез из воды. Он наткнулся на узкую звериную тропу: скорей всего, здесь ходили на водопой олени. Он пополз на четвереньках, засунув пистолет за пазуху и взяв деревянную рукоятку гранаты в зубы. Этим путем я должен пробраться по склону на другую сторону, упрямо твердил он, карабкаясь по крутому обрыву.
Бой там, наверху, не прекращался.
«Беги! Беги!» — настойчиво подгонял Станду алешин голос. Он перебежал через молодую сосновую поросль, оцарапав лицо и руки о какие-то колючки, попадавшиеся на пути, на коленях прополз через две занесенные глубоким снегом вырубки, не думая уже о широком следе, который остается за ним, и вырвался километра на три ниже на дорогу, по которой они пришли сюда. Он нагнулся к снегу, ободранными руками ощупывая следы. Нет, их все столько же: он узнал свой след, следы Петра и Алеши. Никто не проходил этим путем после них.
До Волчьей скалы оставалось еще семь километров. Он совсем потерял представление о времени. Только по звездам определил, что сейчас около восьми, самое большее — половина девятого. «К десяти добегу!» — сказал он уверенно. Но через несколько шагов левая нога вдруг болезненно заныла.
«Скорее всего, я стер ее!» — мелькнуло у него в голове. Звуки выстрелов, непрестанно раздававшихся за его спиной, хотя и не так громко, но явственно, вселили в него новую надежду. Может быть, фашисты не посмеют пойти в атаку в темноте, тогда Алеша и Петр продержатся до прихода подкрепления! Эсэсовцы не любят сражаться ночью один на один. Сколько раз рассказывал им об этом комиссар Водолазов, основываясь на собственном опыте! Это была фантастическая, неправдоподобная надежда: ведь они оба были ранены, ведь у них было едва ли больше двух десятков гранат… Но тем упорнее надеялся Станда. В десять мы выйдем от Волчьей скалы, весь отряд на лыжах, после полуночи обнимем Алешу и Петра!
Вся одежда на нем обледенела. Куртка хрустела на каждом шагу, на бедрах он чувствовал уколы мороза, жгучие, как раскаленные иглы. И все-таки ему было жарко, все тело пылало точно в огне: я должен, должен должен!
Он бежал равномерно, как машина, и боль в левой ноге уже подчинилась этому темпу, стала тоже равномерной, будто тоже была необходима для дела. Когда Станда выбежал на Заячью горку, откуда дорога круто спускалась в ложбину, он на миг остановился. В эту минуту перестрелка совсем прекратилась. Конец? Или только передышка в жарком бою?
Но тут небо с той стороны, где находилась Гладкая, озарилось внезапной вспышкой голубого пламени.
Это был конец.
Станда упал на колени в снег, как будто у него подломились ноги, ударился лицом о мерзлый наст и по-детски испуганно заплакал. Петр! Алешка! Но тут же, в следующую секунду, привстал, напряженно прислушиваясь: кто это кричит!
«Беги! Беги! — слышался, казалось, над самым ухом, спокойный повелительный голос. — Надо спасти других! Надо спасти остальных!»
Станда стремительно вскочил, левая нога, совершенно уже одеревеневшая, подгибалась, но он не поддался. Он напряг, чтобы бежать дальше, все свои силы, силы двадцатитрехлетнего парня, закаленного работой в каменоломне; он как будто всем телом боролся со страшным врагом, казалось, каждым своим шагом он наносил удары, и на него сыпались сотни ударов в ответ.
Пронизывающая боль в левой ноге, прерывистое дыхание, глаза, залитые потом, намерзающим на бровях и ресницах… Но Станда бежал! Иногда ему казалось, что Алеша бежит рядом с ним, совершенно отчетливо он слышал за спиной его прерывистое дыхание, скрип снега под ногами. И все время слышится: «Беги! Беги!» И иногда казалось, что он видит себя со стороны, видит, как скользит по раскатанному льду, как спотыкается о камни, торчащие из снега. «Беги! Беги!» — кричал он в эти минуты сам себе, огорченный тем, что дорога убывает так медленно.
— Стой! — раздалось перед ним в темноте, когда он уже терял сознание. Остановился. Нет, просто повис в воздухе и молча упал в объятия разведчика Толи. Глаза у Станды закрылись сами, сознание почти угасло. Он был у цели. Словно издалека он слышал отрывистые вопросы Толи, чувствовал, что летит по воздуху… Это бежит Толя с ним на руках, скачет невероятными прыжками через лесные заросли в волшебных семимильных сапогах, о которых Станда знает из детских сказок… Он падает, падает, как в том ущелье… А теперь он уже в землянке, на знакомых нарах капитана Олексинского; снова он смотрит, словно со стороны, как Олексинский разрезает ножом левую штанину.
— Ранен навылет… выкарабкается! — ощупывает кто-то толстыми мужскими пальцами небольшую красную дырочку в середине бедра. «Ранен?» — удивляется про себя Станда и вдруг вспоминает, что когда он бросился в ущелье, то споткнулся левой ногой о какое-то деревцо и тут же полетел головой вниз…
Ага, ранен! На пересохшем языке Станда почувствовал обжигающий вкус коньяка, чья-то рука, пахнущая табаком, приподняла его веки. В голове вдруг вспыхнуло алешино: «Беги!»
Все сразу стало ясно. Станда приподнялся на локтях и закричал капитану изо всех сил:
— Измена! Измена! На Гладкой мы попали в засаду. Спасите…
Станда Марек напрягает все свои силы, хочет вскочить, бежать с остальными, но чувствует, что какая-то тяжесть лежит у него на голове.
Что это такое? Рука матери!
Под потолком его комнатушки горит слабая электрическая лампочка. Мария Марекова склоняется над постелью и испуганно смотрит на Станду:
— Проснись, проснись же, сынок… я здесь, около тебя, видишь, мама…
Пристыженный Станда сел на постели, провел рукой по вспотевшему лбу:
— Уснул… чорт побери! Который час?
В обрубке левой ноги он чувствовал острую, колющую боль. Словно небольшая красная дырочка в бедре над коленом еще совсем свежа.
«Чш-шш, чш-шш, ч-шш», — брызжет струйками в жестяной подойник пенящееся молоко. Это единственный громкий звук в мирной вечерней тишине коровника, в котором уже потеплело от дыхания коров. Вверху, под потолком, если хорошенько прислушаться, тонюсенько звенит поврежденная нить единственной лампочки, преждевременный комариный писк. Коровы дремлют, их не тревожат незнакомые женские руки, которые прикасаются к теплым шершавым соскам. Иногда только какая-нибудь корова притронется мягким холодным носом к автоматической поилке: зажурчит струйка воды, слышится хлюпанье.
Власта Лойинова, одна из четырех доярок в кооперативном коровнике, уже кончает доить тринадцатую корову. Осталось еще четыре, а если другие женщины не успеют, то еще одна, две коровы сверх того — и первая дойка в кооперативе будет закончена.
Побаливают пальцы, болят и ладони от непривычно продолжительной работы; но вы привыкнете, руки, завтра и послезавтра перестанете болеть! Теплым белым ручьем льется молоко из полного подойника в большую деревянную кадушку, уровень молока в ней становится все выше и выше: посмотрите-ка, бабочки, такого молочного пруда я отроду не видывала! Сто литров! Верно? Будет еще больше, вот посмотрите!
— Мы могли бы уже выкупаться в нем, как, говорят, в старину делывала королевна из Цабы, чтобы стать красавицей! — смеется бабка Вондрачиха, все лицо которой покрыто сеткой морщин; с детской радостью она наклоняется над огромной кадушкой, словно собираясь увидеть на белой поверхности молока свое отражение, но тут же добродушно смеется:
— Такую старуху, как я, все равно красивей не сделаешь! А вот Власта… так она хороша и без молочной ванны!