Они остановились в середине круга, когда вальс кончился. Внезапно Франтишек Брана растерялся, опустил глаза и неуверенно пожал Власте руку, словно боясь, что она поднимет его на смех за эту исповедь. Но Власта радостно посмотрела на него взволнованными глазами.
— Тебе следовало бы рассказать об этом так же красиво и нашим товарищам, чтобы они не теряли бодрости, если не сразу все идет на лад…
Она хотела сказать ему еще кое-что, но не могла быстро найти правильные слова, чтобы выразить свою радость, свою уверенность. А Гонза Грунт в эту минуту затрубил новое вступление, сильное, настойчивое и притом веселое:
— Теперь наша молодежь споет вам «Урожайную», песню советских колхозников!
Вокруг эстрады с музыкантами засинели рубашки членов союза молодежи. Десять юношей и десять девушек вышли из боковых дверей, быстро встали в два ряда, и Пепик Лойин, красный от волнения, но все-таки уверенный в себе, стал перед ними и шаловливо заморгал глазами, похожими на ягоды терна. По зале разнеслись первые аккорды вступления, прервали смех и успокоили все углы. После этого послышались молодые, свежие голоса певцов:
В Непршейове благодаря учителю Кубину; все дети умели хорошо петь. Но когда все голоса проникнуты воодушевлением, когда звонкие девичьи, слегка дрожащие сопрано, ясные, как золотые нити, чистыми звуками разносятся над альтами, и юношеские тенора отскакивают от гулких басов, и по блестящим глазам певцов видно, что их всех объединяет чистая радость, решительная воля отдать самое лучшее своей души, искренняя вера, которую они вкладывают в каждое слово, когда у всех поет сердце, — тогда песня получает новый смысл, новую потрясающую силу. Как электрический ток, пронизывает слушателей волнующее беспокойство, люди срастаются с певцами, с необычайной точностью и ясностью они слышат каждое слово, каждый звук, все настроение певцов и песни, — и вдруг песенка становится частью их собственной жизни.
И вдруг здесь, в этом заброшенном деревенском уголке, словно повеяло буйным ветром, который колышет на Кубани золотые поля пшеницы, повеяло влажным восточным ветром, летящим с просторов советской земли, ломающим у нас морозы и возвещающим приход весны. Словно вдруг среди непршейовских крестьян стали в своих простых гимнастерках защитного цвета милые сердцу советские воины, которые шесть лет назад спасли Непршейов, как и всю чешскую страну, от пожаров и смерти, а потом пересели со сталинского танка на трактор «Сталинец».
Радостно трепещут простые женские сердца, глаза затуманиваются, славно сыночек неожиданно вернулся издалека. У мужчин заблестели зрачки, — снова они переживают боевые майские дни, волнение братских объятий с первым советским воином, сверкающий, чистый взгляд в глаза, первое «здравствуйте», которым приветствовала нас новая жизнь.
И вырастают крылья — в душе у каждого.
Франтишку Бране видятся непршейовские поля в жадном ожидании весеннего сева, видится, как на просторе вызревает в нынешнем году первый кооперативный урожай, как от леса до самой северной окраины деревни разливается море белеющего ячменя, как с другой, южной стороны, золотится червонным золотом пшеница, как стебли ржи дружно поднимаются сперва в рост юноши, а там и выше человеческого роста.
Гонза Грунт мысленно гладит свой трактор и целует свою девушку-красавицу, которые сливаются у него в одно целое. Ему кажется, что и то и другое неотделимо. Я сделаю из нее трактористку, вместе с ней выедем на весенний сев! Сто раз, тысячу раз, до бесконечности ему хочется снова пережить те минуты, когда он лемехами разрушал старые непршейовские межи. Над головой у него развевается красное знамя, в котором свистит октябрьский ветер. Гонза поет и зовет голосом командира: «Вперед! Вперед!» Как в атаку пойду я в этом году по полю! В память тех дорогих Гонзе людей, которые оросили землю своей кровью. С ярким воспоминанием о командире, о советских друзьях, которым мы обещали верность до последнего вздоха. И она, моя трудолюбивая красавица, мой синеокий цветочек, будет мне помогать. Когда там, наверху, под самым лесом, где я по ночам проползал — от партизан к деревне, забороную я последние борозды, засеянные ячменем, ах, как я обниму ее, как прижму ее к себе и так поцелую, что у нее дух перехватит.
И Вашек Петрус, этот увалень, этот великан с детски чистым сердцем, павший духом, выбитый из колеи после смерти — своей жены, слушает песню, которую поет молодежь, и у него возникает своя робкая мечта. Он стоит с косой среди золотой кооперативной пшеницы, о которой поет молодежь, разомлевший под июльским солнцем, тело разогрелось от усиленной работы; пот стекает под мокрой рубахой, губы пересыхают от жажды И вдруг — от лугового родника, от водоема, бежит в полотняной синей юбке, в кофточке, расшитой цветами, веселая, загорелая, черноволосая женщина, в руках у нее глиняный запотевший кувшин, полный холодного кислого молока. Она бежит прямо к нему, к Вацлаву, легонько шлепает его ладонью между лопатками, от одной ее улыбки лицо его просветляется, морщины разглаживаются.
— Вот тебе, Вашек, утоли жажду, напейся как следует.
Вашек кладет косу, обеими руками обхватывает прохладный кувшин, так что обе ладони становятся мокрыми, и пьет, пьет, глубокими жадными глотками… И при этом он чувствует, как по всему телу разливается новая, свежая, сверхъестественная сила, так что он способен раздавить кувшин, если ему вздумается сжать его своими огромными ладонями.
И эта самая женщина, о которой мечтает Вашек, — его глубоко скрытая тайна, которую нельзя высказать словами, которая тем томительнее, чем больше ему кажется, что мечта эта не сбудется, — она стоит здесь, в нескольких шагах от него. Губы у нее чуть шевелятся, большие темные глаза ее горят, потому что и ее взволновала, привела в мечтательное настроение простая советская песенка.
Она-то твердо знает, что это — новая жизнь, она одна из тех, кто всегда боролся за нее. Для Вашека — она просто воплощение того нового, к чему пробивается сейчас Вашек от своей старой бедняцкой, надрывающей все силы работы, равнодушия и боязливости. Если бы она… и волна удивительной нежности, счастья — пусть даже он мечтает о невозможном — заливает большое сердце Вашека…