— Итак, значит, у нас этой нелегальщины вовсе не было. Не то, чтобы мы не хотели. Нет, мы были готовы учинить фашистам любую пакость. Но все случая подходящего не встречалось. Зато всяких приключений в последнее время было вдоволь — что правда, то правда. И больше всего с этими ангелами! Это было в сорок четвертом году, перед самым рождеством, значит. Близилось полнолуние, ночи стояли тихие, ясные. «Чорт возьми, — говорю я себе, — Громек Винценц, иди погляди в Черных болотах — знаешь ведь, что эти ребята-браконьеры непременно захотят ухлопать какого-нибудь зайца для пирушки». Не то, чтобы мне было жаль для них куска мяса, а для порядка должен все-таки я знать, что у меня происходит в лесу и кто какую живность подстрелит. Так вот, иду я этак около половины двенадцатого через вырубку «у бродяги» (там замерз в прошлом году настоящий бродяга из Оубенца). Снег похрустывает под нотами, тишина, как в церкви. Тут так и подмывает закурить трубочку. Уминаю табак пальцем, чиркаю, пускаю дым, сплевываю и уже собираюсь прошмыгнуть мимо перелеска к вершине, да вдруг вздумалось мне поглядеть в другую сторону. А надо вам сказать, чтоб понятно было, когда мы вырубали на том участке деревья, то осталось там несколько сосен-семенников, таких красивых, высоких. И вдруг я вижу, чорт возьми, на одной из этих сосен лежит этакая великанская снеговая шапка, до того удивительная, что и сказать нельзя, и совсем она тут не к месту. И вдобавок, шевелится эта шапка, как живая. «Винценц, — говорю я, — а ведь это не может быть снег, если на всех остальных соснах ни единой снежинки». Бегу туда, гляжу, ну, вы не поверите: на сосне, на самой верхушке, висит живой человек, ну, точь-в-точь как кукла на рождественской елке.
— Чорт возьми, — кричу я ему, — ты кто такой?
— Я ангел небесный. Эй ты, деревенщина! — отвечает он, и я вижу, что он все с какими-то шнурочками возится и подтягивает к себе это белое над головой. Понятно, я, в ту же минуту смекнул, в чем дело.
— Ну, браток, ты перепутал малость, — говорю я, — ведь сочельник еще только через неделю!
— Конечно, — отвечает он мне на это, — но должен я подарки приготовить, как ты полагаешь?
— Так слезай вниз, я проверю, что это за подарки!
— Да я не могу. Пришло же кому-то в голову оставить посреди вырубки эти проклятые высоченные шесты!
Что же тут долго рассказывать? Мы еще минуту-другую вот так-то зубоскалили и переругивались, но скоро это занятие перестало развлекать того, кто был наверху, он и говорит:
— Чорт возьми, дядя, ты чех?
— Ну а кем другим мне быть?
— Я имею в виду: порядочный и честный чех?!
И когда я ему сказал, что у меня на этот счет все в порядке, он мне вдруг и говорит:
— Ну, так вот, лесник, слушай. Я парашютист, зовут меня Лойза, с тебя этого хватит. Я запутался здесь, на этой сосне, уже добрый час вишу и не могу двинуться ни туда ни сюда. Я сейчас, значит, перережу эти шпагаты и свалюсь вниз. Если поломаю себе руки-ноги, а это почти непременно случится, так тебе придется взвалить меня на спину и тащить домой. Или ты можешь также передать меня жандармам, но денька через два-три сюда придут мои товарищи, и тебе тогда несдобровать.
Я вышел из себя от таких дурацких слов. Болтун этакий! Точно я нехристь какой, или сволочь, или чорт его знает кто! За такую грубость самое правильное было бы оставить его повисеть еще часок-другой, но мороз трещал вовсю, не до шуток было. Вот я ему и говорю:
— Ты, парень, смотри, ничего не режь, побудь-ка тут еще немножко. Я сбегаю домой за лестницей, может, мне удастся снять тебя без поломки костей.
Не пожелал бы я вам видеть, что это было, когда я тащит по снегу пятнадцатиметровую лестницу в гору до самой вершины. Сначала я нес лестницу подмышкой, балансировал ею, точно комедиант на канате, потом просунул голову между перекладинами, наконец, снял ремень от штанов и поволок ее, как санки. Ну и вывалялся я весь в снегу — ноги у меня скользили каждую секунду; то я падал на лестницу, то лестница — на меня; две недели спустя у меня еще по всему телу были синяки. Когда я добрался до сосны, парень до того закоченел, что еле языком ворочал. Влез я туда, послал паренька вниз, а проклятый парашют в конце концов распутал и снял с веток. Упарился я при этом больше, чем при распилке трех кубометров дров. Потом мы подхватили лестницу за концы — и марш ко мне в лесную сторожку. Жена вертелась на постели от бессонницы, ломая голову, где я пропал…