— Ну, давай, Войта… давай, голубчик… шагай вперед… давай!
Наконец меня дотащили до перевала.
Тут я немного пришел в себя и при спуске в долину, по ту сторону горного хребта, был уже в состоянии двигаться самостоятельно. Метель не прекращалась, но вдоль опушки старого елового леса оказалась узенькая полоска, где ветер хлестал не так яростно. Мы починили кое-как свои «лыжи» и потащились дальше. Направление было потеряно: вместо звезд над нами висели низкие снеговые облака. Только Костя ориентировался каким-то сверхъестественным чутьем старого разведчика и изредка, шептал:
— Туда! Влево… туда, нет, туда!..
Вдруг мы наткнулись на одинокую хижину. Я и Костя притаились с автоматами наготове, — а Сережа отправился на разведку. В окошечке, величиной с ладонь, конечно, было темно. Но даже несмотря на сильный ветер, мы чувствовали явственный запах горящих смолистых сосновых дров.
— Стой! — раздалось вдруг в темноте возле Сережи. От такого «стой!» в ночную пору, товарищи, стынет кровь в жилах. Но для нас оно прозвучало, как самое лучшее приветствие: ведь это было восклицание на родном русском языке! Через две секунды мы услыхали Сережу;
— Давай, ребята! Свои!
Оказалось, что мы вышли к хате Мартина Кровозы. Я никогда не бывал здесь раньше, но кое-кому из партизан она была известна еще с прошлой зимы. Мартина в январе этого года забрали в гестапо за то, что он показывал дорогу бежавшим военнопленным. С тех пор каш отряд не посещал этого места, чтобы не повредить жене Кровозы.
Когда мы забрались в хату, на нас пахнуло теплом человеческого жилья и ударило в нос резким, кислым запахом хлева. В одном углу на деревянной кровати спало трое детей, в другом за перегородкой блеяли три испуганные овцы. Хозяйка, сидя на корточках, подкладывала в очаг пахучие сосновые сучья, быстро дающие жар. Около нее, тоже на корточках, примостились трое наших: Иожка Валигура, коммунист с Всетинского военного завода, Михаль, с которым я бежал из Германии, и Вася Недайбог, красивый, черноволосый богатырь, один из наших самых отважных разведчиков. Снаружи хату охранял четвертый, Иван. Все они пришли сюда незадолго до нас, пройдя на лыжах почти по тому же пути, по которому тащились и мы. Возможно, что они пролетели на лыжах совсем рядом с нами в то время, когда мы заново переплетали свои «снегоступы», возможно, что проскользнули в нескольких метрах от нас при спуске в долину — за снежной стеной метелицы мы не видали друг друга.
От котелка; стоявшего на огне, сильно запахло кислой капустой. Вонь овчарни и запах дыма от сучьев перестали чувствоваться.
У меня закружилась голова, и все внутренности свела голодная судорога. Мы уже целую неделю питались всухомятку: сухарями, черным хлебом и «чайком», который заваривали из зеленых брусничных листьев. Кровозова, по-видимому, варила похлебку для наших ребят, пришедших первыми.
Когда мы тоже пристроились на корточках возле огня, хозяйка взглянула на нас большими глазами, и в них мелькнула растерянность. Но затем, ни слова не говоря, женщина долила в котелок воды и опрокинула на землю сплетенную из прутьев корзину. Оттуда выкатилось пять последних жалких, карликовых картофелин, с таким трудом выращенных в горах на каменистой, бесплодной почве. Женщина очистила и положила картофель в котелок. Откуда-то из шкафа в темном углу она вынула тонюсенький кусок свиного сала, — собственно, одну только прокопченную кожу, с которой был снят весь жир, — разрезала на две части и большую добавила к капусте. Костя вскочил и хотел удержать ее за руку:
— Не надо, хозяйка, не надо, мы сыты!
— Пусти, парень, — решительно вырвалась она. — По глазам вижу, как вы сыты!
Может быть, действительно наш полукруг у огня походил на волчий: в полутьме наши глаза светились страшным голодным блеском. Но когда она разрезала кусок этой кожи, наверняка последний в доме, мы почувствовали, что она полоснула ножом прямо по нашим сердцам. Для семи голодных мужчин этого, конечно, было мало. Но все величие такой жертвы способны оценить только бедняки.
Едва вода в котелке закипела вторично, мы услыхали под окном новое «стой!» Мы все разом схватились за автоматы. Но это тоже были партизаны из нашей группы: Попадяк, Скрыя и Василий Великий, которые прошли следом за нами тем же самым путем. Мы бросились друг другу на шею, — ведь это было невероятное дело: несмотря на убийственный огонь эсэсовцев, отряд не имел потерь, и только Скрыя был ранен навылет в мякоть руки над локтем. Товарищи совсем окоченели. Скрыя по дороге от потери крови два раза падал в обморок и проваливался в глубокие сугробы. Попадяку и Василию пришлось ползать на четвереньках и буквально на ощупь разыскивать Скрыю.