— Ты и здесь записываешь? — спросил Дедюхин, видя как Рясинцев старательно бегает карандашом по тетради. — Ты хотя бы при мне ничего не заносил в этот талмуд…
— Боишься?
— Чудак! Просто нехорошо. Ты же не следователь и не газетчик-репортёр, который всё берёт на карандаш.
— А я люблю точность. Был у вас, говорил, а когда говорил? Какого числа? Месяц? И, само собой, год.
— Да зачем всё это нужно?
— Для точности.
— Смотри, Кузьма Леонтьевич, как бы эта твоя точность да не обернулась против тебя. Ваши коммунисты, вот такие, как Подставкин, присмотрятся к твоим святцам да на очередных выборах и прокатят на вороных. «Прокатить на вороных» — знаешь, что это такое?
— А как же! Только «вороные» и вас могут понести…
— Ты это к чему?
— Так, прилетело на ум. — Рясинцев развернул тетрадку и что-то записал. — Пометим и это.
— Помечай, помечай, — Дедюхин встал, как бы показывая, что разговор окончен. — Так ты что же, жалуешься на Подставкина?
— Хотел побеседовать, доложить.
— Ступай к инструктору Соколову и ему доложи.
Провожая взглядом Рясинцева и видя его узкий и какой-то тощий затылок, исписанный, как рубцами, глубокими морщинами, Дедюхин думал: «Пусть себе записывает до очередных выборов… Как это он сказал?.. И вас могут… А что, такой может выступить на конференции и такое наговорить — у него же всё записано. С ним надо быть поосторожнее…» Снял трубку и сказал:
— Кумшакова… Ты, Алексей Иванович? Сообщаю новость, которую я предугадал ещё вчера: у нашего ходока неудача. Да, можно сказать, провал. Ну, удивляешься, а разве я тебе не об этом говорил? Ты приходи ко мне — обсудим план встречи рощенцев… Давай, мчись!
* * *
Утро было тёплое, почти летнее. После осенних, сырых, липнущих к земле туманов и вдруг столько солнца! И всё же Ирина, провожая детей на реку, одела их в костюмчики, вязанные из тонкой серой шерсти, у Тимоши на груди лежали три белых полоски, у Илюши — две; такого же серого цвета и тоже вязанные шапочки — и опять у Тимоши махорок синий, как цвет василька, а у Илюши — красный, точно полевой мак; туфельки у Тимоши чёрные, а у Илюши — коричневые. Всё это делалось по просьбе Сергея — так ему легче было узнавать, кто из его сыновей Илья, а кто Тимофей.
— Посмотрите, батя, теперь они разные, — сказала Ирина, обращаясь к Тимофею Ильичу, который стоял тут же и наматывал на удилище леску. — Не перепутаете?
— А ты ж распознаёшь и без отметок? — спросил Тимофей Ильич, не отрываясь от дела.
— То мать, — вмешалась в разговор Марфа Игнатьевна, мать Ирины, завязывая в узелок яблоки, груши, булочки. — Мать нюхом чует, она и с завязанными глазами, на ощупь, своё чадушко узнает.
— А я им дед и тоже могу распознать хоть голышами, — прихвастнул старик. — А что ж тут хитрого! Тимофей на меня схож, а Илья — на Сергея.
Тут подбежал один из внуков, обнял цепкими ручонками костлявое колено деда и спросил:
— Дедушка, а я кто? угадай — Тимоша или Илюша?
— Ишь, какой испытатель! разве не видно — Тимофей, мой же тёзка!
— Ай, не угадал! Дедушка и не угадал! Я Илюша — вот кто я! Мама, я же Илюша?
Ирина обняла Илюшу и смеялась тем особенным, хорошим смехом, каким смеются только матери, когда они прижимают к себе своих детей и не в силах скрыть радость.
— Сильно калибром одинаковые, — смущённо проговорил Тимофей Ильич… — Ну, раз ты Илья, то бери удилище.
— И мне! — просил Тимофей.
— Тимофей Ильич, ты им вручи по удилищу, — посоветовала Марфа Игнатьевна, — а сам возьми ведро и харчишки.
Ирина и Марфа Игнатьевна проводили рыбаков за калитку. Постояли, задумчиво посмотрели им вслед… По улице, ведущей к Егорлыку, рядом с высоким и сутулым стариком вприпрыжку бежали два мальчика в одинаковых серых костюмчиках, — так бывает в лесу: вблизи старого, ветвистого дуба, с могучим тёмно-коричневым стволом, курчавятся, зеленеют, тянутся к солнцу молоденькие дубочки.
Те, кто плохо знают Тимофея Ильича, могут заметить, и не без резона: почему, дескать, старик Тутаринов приехал в гости и ни с того, ни с сего пошёл ловить рыбу? Да разве не лучше было бы заняться этим делом у себя на Кубани, где, как это всем известно, водится настоящая рыба. А какая рыба в Егорлыке? Так себе — всякая мелочь. Да и мелочи той, чтобы попасть к журавским берегам, сколько нужно проплыть по каналу, пробиваясь и по тёмному тоннелю, и прыгая по водосбросам… Всё это, конечно, так, но у