Оделся и вышел во двор, вынул из кармана пиджака влажный, пропитанный застаревшей табачной пылью кисет. Тумана как будто и не было — и когда же он успел подняться и улететь? Небо чистое, высокое и холодное. Тимофей Ильич свернул цыгарку и вышел за калитку: по крикливым петушиным спевкам, по сонной перебранке собак гдето на краю села, по курившимся дымарям было видно, что Журавка уже проснулась.
Тимофей Ильич смотрел на косматые столбы дыма и радовался: оказывается, и в Журавке трубы дымят по утру так же, как и в Усть-Невинской, и так же, как в Усть-Невинской, то серые, то буро-чёрные столбы наклоняются к востоку, как бы вытягиваются навстречу рассвету, уже пламеневшему в просторной степи за Егорлыком.
Тимофей Ильич закурил, постоял у калитки и снова вернулся во двор. Хотел что-нибудь сделать по хозяйству, но не нашёл ни граблей, ни метлы, ни топора. «Нету у сына таких инструментов», — подумал он и сел на нижнюю ступеньку у входа в дом.
Задумался. Думка у Тимофея Ильича была старая и назойливая: где, у кого из детей доживать век? Впервые он подумал об этом в тот пасмурный день, когда шёл за гробом Ниловны… Но тогда можно было и подождать с решением — Сергей-то был в Рощенской, считай — дома, Анфиса с зятем жили с ним и уезжать из Усть-Невинской не собирались… Теперь же сын с невесткой переехали в Журавку, а зять с дочерью — ещё дальше, в какой-то Чёрный лес — село, которого Тимофей Ильич ещё не видал и издали, — нужно было раз и навсегда сказать: куда, в какую сторону приклонить старую голову.
Жить же к себе его приглашали и Сергей с Ириной и Семён с Анфисой. Можно было бы приютиться и у зятя с дочерью, у них тоже есть внучата — девочка Васютка и мальчики Сергей и Никита. Правда, фамилия у детей не Тутариновы, а Гончаренковы, а всё ж таки свои, и младшенький Никита, как сдаётся Тимофею Ильичу, пошёл в род Тутариновых…
Или переселиться в Журавку — поселение хоть и не казачье, а стоит у реки и на просторе — жить и в таком селе можно. Или пусть будет Чёрный Лес — тоже, наверное, такое же большое село, как и Журавка. И всё же покидать Усть-Невинскую не хотелось. Как ни как, а в Усть-Невинской уже прожито семьдесят три года, и вдруг бросить, уехать…
Голова склонилась ещё ниже, картуз сполз на лоб — затылок не седой, а белый, шея в сухих морщинах, а в пальцах, до черноты закопчённых табаком, дымился забытый окурок… А что, если так: погостить месяц-другой у Сергея, потом столько же у Семёна — и опять домой, в родной курень… И хотя опустел, осиротел тот курень, а всё же своё место; хотя он похож на старое гнездо, в котором выросли, оперились птенцы и разлетелись кто куда, а всё ж таки тут всё своё, родное… А если случится — заболеешь?
Кто присмотрит, кто воды подаст? Придут соседи, навестят, не оставят… Вот и бабка Параська овдовела — проводила на покой своего Евсея, живёт одна — и ничего…
Приходит, спасибо, не забывает старого. «А ежели б спароваться нам, — думал Тимофей Ильич, чувствуя, как окурок уже горит в пальцах. — Стать бы нам с Параськой в одну упряжку и жить себе до скончания… Нет, станицу свою я не покину…»
Тимофей Ильич бросил под каблук окурок, поднял голову, а смотреть не мог. Над Журавкой пылало солнце — и такое огромное, такое яркое, что белые хаты в его лучах сделались красными, точно были охвачены пламенем… Тимофей Ильич заморгал отяжелевшими веками — глаза слезились. Он вытирал их рукавом, а Сергею, который только что вышел из дома в галифе, в белой нательной рубашке и в накинутом на плечи полувоенном кителе, показалось, что отец плакал.
— Батя, что это вы тут сидите? — спросил Сергей, присаживаясь к отцу.
— Греюсь на солнышке… А ничего, Сергей, и в Журавке подходяще солнце греет. — Старик зажал в ладони сизые от табачного дыма усы и посмотрел на сына ещё мокрыми глазами. — А ты чего не спишь? Заседал же всю ночь и уже на ногах.
— Дела, батя, не спят.
— И тут их много?
— Хватает… Вот поеду к Кондратьеву.
— На совет? — Тимофей Ильич развернул на колене кисет, кивнул сыну, чтобы закуривал, помолчал. — Я в твоих делах мало смыслю, а всё ж таки, по-моему, не следует тебе часто являться за советом… А то ещё подумает Кондратьев, что ты без него, как дитя без няньки, шагу ступить не можешь…
— Могу, батя, и без совета, но тут у нас подоспели такие дела, что непременно надо побывать у Кондратьева. Машины нам нужны… Труд людей надо облегчать.
— Ну, если так… А что ж наши казаки — пожалуют в Журавку?
— Поедем, да и пригласим. Завтра должны приехать. Кое-кто у нас, батя, побаивается рощенцев.
— А ты?
— Вам сознаюсь — есть и у меня опасение.