С Юлием Файбышенко, Юликом, как мы звали его, произошла совсем другая история. Туляк по рождению, в юности и ранней молодости он много лет жил в Иркутске, дружил с Вампиловым, Распутиным, потом вернулся в Тулу, где, судя по всему, у них и начался роман с Ирой, а когда она поступила в Литинститут, переехал следом за ней в Москву. Помню, я читал у него роман о пионерском лагере, который, естественно, символизировал другой лагерь - социалистический, - в печать не пошел ни этот роман, ни что другое, им написанное. Перевалив за возраст Данте, когда тот оказался в сумрачном лесу, и устав обивать редакционные пороги, дальше которых не удавалось пройти, Юлик сочинил сценарий про Гражданскую войну, сценарий живо был схвачен расторопными киношными редакторами, живо превращен расторопными режиссерами в двухсерийный фильм, кинопроизводство радостно требовало от автора: давай еще! Юлик, однако, жаждал настоящей, живой, горячей социальности и взялся за документальное повествование; не знаю каким образом попавший ему в руки жизненный материал жег сердце: бывшие украинские коллаборационисты, сотрудничавшие во время войны с немцами и даже работавшие в полиции, занимали теперь в родных краях должности секретарей горкомов, райкомов, руководили крупными предприятиями. На третий или четвертый день его украинской командировки Юлик поутру был обнаружен в петле, висящим на виадуке. Анализы показали наличие у него в крови изрядного количества алкоголя, и, хотя на руках остались следы от веревок, следствие быстренько пришло к заключению о самоубийстве…
Новые многоэтажные краснокирпичные дома, пока еще немногочисленные, но которые, возможно, в будущем сформируют новый облик Тулы, удивительно неприятны для глаза. Наверное, это весьма дорогие для Тулы дома, наверное, жить в них весьма престижно, но есть что-то в их архитектуре - и дело отнюдь не в цвете - тяжелое, давящее, несуразное - неистребимо советское, - из города такого облика, показалось мне, человеку, попробовавшему воздуха другой жизни, тоже захочется сбежать.
Что в Туле показалось нам на самом деле великолепным - это парк культуры и отдыха имени Белоусова. Громадное зеленое пространство прямо в центре города, с чудесными широкими дорожками, чудесными аллеями, чудесными прудами, многочисленными скамейками, маленькими кафешками, расположенными так, что не лезут в глаза, назойливо требуя: зайди, зайди! - зонами аттракционов, опять же спланированными так, что не мешают наслаждаться красотой парка. Вечером в парк сходится, похоже, чуть не половина города: толпы народа на дорожках и аллеях, заполненные кафешки, молодые люди носятся на велосипедах, на роликовых коньках, - видно, что парк по-настоящему любим горожанами, они точно приходят сюда отдыхать, и не от самого ли города отдыхают они здесь?
А был этот Белоусов, именем которого назван парк, не революционером, не выдающимся деятелем большевистской-коммунистической партии, а обыкновенным земским ветеринарным врачом, прожившим всего тридцать восемь лет. Но в ту же пору, когда Лев Николаевич ходил в губернский суд на процессы, обыкновенный земский ветеринарный врач затеял на месте бывшей городской свалки разбить общедоступный городской парк. Надо же было иметь такое хобби, чтобы, уйдя из жизни еще достаточно молодым, оставить родному городу столь замечательное наследство. Многие ли нынешние отцы города смогут под конец жизни похвастаться чем-то подобным?
О Толстом город все же не позволил забыть. На той же улице Ленина, в другом ее конце, мы обнаружили памятник великому писателю. Это был памятник действительно не просто писателю, а писателю великому: громадный, можно сказать, грандиозный. Лев Николаевич, высотой примерно в четыре человеческих роста, засунув руки под пояс своей знаменитой длиннополой крестьянской рубахи, шагал по родной земле эдаким самоупоенным властным битюгом. Так скульптор решил образ одного из наиболее мятущихся русских писателей XIX века. Ни его душевных метаний, ни его страхов, ни его истовой религиозности, что в конце концов привела к парадоксальному результату - разрыву с церковью, - в этом памятнике не было. Это был Лев Толстой “глыба”, “матерый человечище”, “зеркало русской революции” - Лев Толстой беспощадно советский. Что-то вроде Маяковского на площади его имени в Москве.
Дорога до Ясной Поляны назавтра заняла каких-нибудь полчаса. Маршрутка вывезла нас за город, высадила на узкой отвилке от шоссе, полкилометра пешком - и знаменитые круглые башни входа, копия вратовых башен французских имений XVIII века, открылись глазу.