готовы были простить и срыв работы комбината, и многочисленные запои, не говоря уже о сущих мелочах, как, например, драку в заводской столовой, которую он затеял, потому что не пожелал пропускать вперед себя начальника смены. И даже когда в прошлом году Поребриков по пьяному делу умудрился утопить в речке заводской “ЗИЛ”, никто слова не сказал. Все знали: протрезвеет и все исправит. И действительно - “ЗИЛ” Поребриков вытащил, отремонтировал, и тот стал работать даже лучше прежнего. Правда, через пару недель “ЗИЛ” он все-таки угробил, въехав на нем в телеграфный столб. Но и тут никто не повел бровью. Поребриков отоспался, протрезвел и собрал злосчастный самосвал заново, позаимствовав необходимые детали с заводской свалки. Свой нынешний пятнадцатисуточный срок местный Кулибин отбывал за очередной хулиганский звонок на проходную завода. “Вот тебе-то, голубчик, я и дам что-нибудь позаковыристее”, - думал Черепицын, сам толком не зная, что же из списка таковым является, ибо заковыристым казалось положительно все. В этот момент в дверях появился запыхавшийся Пахомов. - Что стряслось-то? - спросил он, кинув встревоженный взгляд на Черепицына. 5 Катька и Танька давно закончили свою работу по заполнению извещений и теперь бегали по дворам, разнося проклятые бумажки. Извещение для Климовых Катька приберегала на финал, так как очень уж ей хотелось задержаться у инженера, а заодно поглядеть в бесстыжие глаза климовского сынка. Танька же решила последнее извещение отложить для тракториста Валеры, который ей давно и отнюдь не безнадежно нравился. То, что не безнадежно, - это Танька четко просекла. В свои неполные девятнадцать Танька умело пользовалась всем спектром данной ей природой красоты и при желании могла вскружить голову даже самому верному однолюбу. В двенадцатом часу подружки вышли на финишную прямую. Каждая на свою. Мимо Таньки пронесся, спотыкаясь, чертыхаясь и застегивая на ходу непослушное пальто, библиотекарь Пахомов. Мимо Катьки проехал, взметая снежную пыль, уазик майора Бузунько. В остальном же никакого движения на улицах Больших Ущер не наблюдалось. В полдень Катька наконец постучалась к Климовым. - Ау, есть кто живой? - Заходи, - раздался чей-то мужской голос, то ли Климова-старшего, то ли Климова-младшего. У них были на редкость схожие голоса. Катька вытерла варежкой нос и вошла. В ту же секунду на нее из темноты прыгнуло что-то черное, мокрое и тяжело дышащее. Катька охнула и, опрокинув табурет, забилась в угол. - А-а-а! Кто это?! - заверещала она. - Бульда, мать твою! Ко мне! - на шум выбежал Климов-старший. - Митька, чтоб тебя! Забирай своего сопливого! - Он такой же мой, как и твой, - невозмутимо парировал Климов-младший. - И потом это не он, а она. - Да хоть оно! Вишь, Катьку как напугала, стерва. Катька тем временем отбивалась от чего-то слюнявого и сопливого, что прыгало ей на грудь и норовило облизать лицо. - Это че, собака, что ли? - она облегченно вздохнула. - Я ж чуть не родила со страху. Вы б хоть табличку на двери сделали. - Да собака, собака, чтоб ее, - Климов схватил Бульду за ошейник и начал оттаскивать от перепуганной Катьки. - Родственники из райцентра подкинули на пару недель. Они в отпуск в Турцию умотали, а псину не с кем оставить. - Господи, - все еще приходя в себя и стирая варежкой собачьи слюни с лица, выдохнула Катька. - Я уж думала, нечисть какая. Да ну вас! - Ну, извини, - Климов держал хрипящую от натянутого ошейника собаку. - Да ты не бойся, она добрая. - В темноте, дядя Вить, уж извините за выражение, хреново видно, добрая она или не очень. Я ж все-таки не одна. И она многозначительно глянула на свой живот. Климов смутился и промолчал. Затем она скинула шубу и валенки, и, щурясь и привыкая к комнатному освещению после дневного света, прошла в комнату. - А что за порода? - Да леший их разберет. - Французский бульдог это, - снова подал голос Климов-младший. - Ты б хоть вышел, человек все ж таки, как-никак, пришел. Ну да, - повернулся Климов-старший к Катьке. - Бульдог. И зовут Бульда. Он медленно отпустил псину, и та, виляя задом и выпучив глаза, радостно подбежала к Катьке. Там она, изловчившись, попыталась запрыгнуть на колени, но не рассчитала веса собственной задницы и грохнулась на пол, стукнувшись о половицу челюстью. - Ишь, как тебя колбасит, - засмеялась Катька. - Теперь вижу, что добрая. А по первопутку аж горло сперло. Бульда действительно была крайне добродушным бульдогом. Выросшая в городских условиях, она впервые оказалась в деревне и теперь осваивалась. Все ей здесь нравилось: и новые люди, и новые предметы, и новые запахи. Радость и любопытство буквально переполняли ее собачье сердце. - Ууу, слюнявка, - трепала Бульдино брюхо Катька. Бульда лежала на боку и млела, разложив свой язык на полу. Митя все не выходил. Катька куснула губу от досады, но решила не сдаваться. - А я вам извещение принесла. - Что за извещение? - всполошился отец. - За коммуналку у нас все уплачено. Да, Любаш? - кинул он куда-то в глубь дома, обращаясь к жене. И тут же поморщился - от собственного крика загудела медным колоколом тяжелая похмельная голова. Чувствовал он себя после ночных посиделок с Пахомовым, Зиминым и трактористом Валерой отвратительно. Черт его дернул, вернувшись домой, заняться еще и воспитанием сына. “Мужской” разговор с Митей по поводу беременной Кати закончился тем, что, стаскивая сонного отпрыска с кровати, Климов не рассчитал силу, и Митя свалился на пол, ударившись еще в полете носом об угол стула. Пошла кровь, Люба начала визжать, решив, что Климов-старший собирается лишить жизни Климова-младшего. По дурости позвонила в участок Черепицыну. Тот приехал, но, слава богу, только махнул рукой, сказав: “Разбирайтесь сами”, и уехал обратно. Но ночное гуляние и недосып не прошли даром. Теперь тело инженера ныло, словно это его всю ночь роняли с кровати и стукали головой об стулья. - Да нет, - добродушно отозвалась Катька. - Не коммуналка. Просто собрание в клубе будет седня в семь. Президент наш какой-то указ издал. И тут же испуганно прикрыла ладошкой рот, вспомнив наказ Громихи никому ничего не говорить. Но Климов-старший, слава богу, слушал Катьку в полуха и жеста ее непроизвольного не заметил. Тем более что в этот момент в комнату вошел Митя. Из ноздрей у него торчали две окровавленные ватки. - Ой, батюшки, - увидев его, всплеснула руками Катька. - Это кто ж тебя так разукрасил? - Привет, Кать, - небрежно прогундосил Митя, проигнорировав Катькин вопрос как недостойный ответа. - Да это я виноват… случайно вышло, - пожал плечами Климов-старший. Митя поглядел на отца и многозначительно хмыкнул. Но затем зевнул и почесал ухо. - А че так рано? - Так я только что дяде Вите сказала. Сегодня в клубе собрание. В семь. - А-а, - протянул Митя и сел напротив Катьки, почесываясь и позевывая. В комнату зашла Люба, Митькина мать. Похоже, и она только что встала. - Че это вы, охломоны, даже чаю человеку не налили? - спросила она и зевнула. - Не, не, - отчаянно замахала руками Катька, как будто ей предложили не чай, а цианистый калий (тетю Любу она слегка побаивалась). - Я буквально на минутку. Только извещение отдать. - Что за извещение? - Так я только говорила, собрание в клубе в семь сегодня. - Это что, мода новая - по воскресеньям собрания устраивать? - Да нет, там что-то важное. Да я сама толком не знаю, - сказала Катя и, опустив глаза, покраснела. Тетя Люба поежилась и, повернувшись, вышла из комнаты. Климов-старший подумал, что он, возможно, третий лишний. - Ладно, вы тут поговорите, а я… это… пойду… постель заправлю. Как только он скрылся, Катька стала прощупывать оборону противника. - Ну, ты как? - В смысле? - продолжая гундосить из-за заложенного ватой носа, равнодушно произнес Митя. - Надумал жениться-то? Мить, я уж на пятом месяце. Нехорошо как-то. - Да, - так же равнодушно согласился с ней Митя. - Что “да”-то? Что “надумал жениться” или что “я уже на пятом месяце”? - Что “нехорошо”. - Значит, поженимся? - Можно и пожениться. - Ладно, - насупилась Катька. - А когда? - Что когда? - Когда поженимся? - А куда торопиться? Катька чуть не заскрипела зубами от злости. - Что значит куда? Мне весной рожать. - А сейчас зима. Снег вон только сегодня выпал. Теперь будет валить по самый март. А то и по апрель. А в апреле будет уже тепло. Хотя в прошлом году было еще холодно. Но это все глобальное потепление. Авось и до нас дойдет. Говорят, в Уругвае летом снег шел. Уругвайцы снежных баб лепили. Митя предпринял отчаянную попытку уйти от основной темы как можно дальше. Но Катька сей маневр быстро уловила и на корню пресекла. - Так ты на мне что, женишься только тогда, когда я рожать буду, что ли? - Можно и так. - Но так, извини, меня не устраивает. - А как тебя устраивает? - Митя уже проклинал себя за то, что позволил Катьке затеять этот разговор. - Меня устраивает, чтоб сейчас, - капризно поджала губы Катя. - Сегодня, что ли? - Зачем? Можно в понедельник. Хотя бы заявление подать. Митя с тоской посмотрел в окно. - Ну так как? - Катька решила добить слабеющего противника. - Можно и в понедельник. - Не можно, а нужно! - Кому? - Мне. - А мне? - Что “тебе”? - Нужно? Этот вопрос поставил Катьку в тупик. - Это ты меня спрашиваешь? - Можно и тебя. - Я думаю, нужно. - А я? - Что “ты”? - Думаю, нужно? - А я откуда знаю? - А я? - Что “ты”? - Откуда знаю? - Да ты что, издеваешься, что ли? - Катькин голос предательски дрогнул. - Зачем? - Да кто тебя разберет?! - Вот и я говорю, - неожиданно подытожил Митя. - Что говоришь? - опешила Катька. - Кто меня разберет? Катька замешкалась. Они пришли к знакомой точке. Надо было как-то выруливать из этого словесного жонглирования. Вариантов было много, но большая часть их уже была опробована. Была пощечина. Но потом ей же пришлось просить прощения. Были попытки привлечь родителей. Закончилось оплеухой, которую дал сыну Климов-старший. И Катьке снова пришлось просить прощения. Были глупые угрозы. Например, подать на него в суд. И снова обиженным оказывался Митя. Были, наконец, слезы. Результат - нулевой. Правда, по крайней мере, не пришлось просить прощения. Сейчас нужен был новый вариант. Катька сдвинула брови, многозначительно посмотрела на Митю, подождала, пока их глаза на секунду встретятся, а затем встала со словами: “Провожать не надо”. Она быстро оделась и вышла, хлопнув дверью. Митя посмотрел в окно. “Уехать, что ли?” - с тоской подумал он. 6 - Вот такие дела, - закончил свой бодрый монолог Черепицын и посмотрел на Пахомова. - Чушь какая-то, - пожал тот плечами. - Лучше б зарплату прибавили или праздник какой-нибудь новый придумали. Например, день уничтожения турецкого флота в Чесменском сражении. - Указы не обсуждаются, - развел руками Черепицын. - А че это за сражение? - Неважно. Когда введут - скажу. - Ладно. Давай к делу. Раз ты такой гуманист… - Гуманитарий. - Гуманитарии что, не гуманисты? - Всякие бывают. - Короче, Антон, надо так раздать, чтоб народ выучить смог. Может, есть смысл молодым чуть побольше дать, а старым чуть поменьше. Ну, и в зависимости от интеллекта и образования. Ты на список-то глянь. - Да гляжу уже. - Знакомые фамилии? - А то. - Да ты на какой список глядишь? Писателей, что ли? - Ага. - Да блин! Я тебе про жителей список говорю! И Черепицын ткнул пальцем в список жителей Больших Ущер. - Эти фамилии знакомы? - Да что ты заладил, как на допросе, “знакомы, знакомы”? Блин! Знакомы! - Ну и какие варианты? - Нормальные. Давай сюда оба списка, я покумекаю. Да не бойся - никто не пострадает. Пахомов придвинул к себе список жителей Больших Ущер, и какое-то приятное чувство охватило его естество. Он вдруг почувствовал себя военным стратегом перед картой сражения. Вот он, краткий миг его славы. А эти люди… ха! спят и не ведают, что судьба их находится в его, похмельных пахомовских руках. Антон пробежал глазами по строчкам фамилий. Вот спит Валера-тракторист. Ведь это он, гад, вчера за Пушкина пить предлагал. Ну и получай своего Пушкина. А впрочем, нет. Дадим-ка мы тебе вот этого. И вот этого еще вдобавок. Пахомов написал Валерину фамилию в присланном списке. - Не много ли? - встревожился Черепицын. - Целая ж глава! Да еще плюс вот эти гаврики. - В самый раз, - с неожиданной злобой ответил Пахомов. Вот спит Гришка-плотник. К Гришке у Пахомова не было никаких претензий, но тут встрял Черепицын. - Гришке дай так, чтоб подавился, сука. Пахомова удивила столь резкая форма пожелания. - С чего это? Тут все было просто. Когда-то Гришка занял у сержанта пятьсот рублей, а отдавать наотрез отказался. Злопамятный Черепицын, впрочем, решил не посвящать библиотекаря в свои личные обиды. - Да просто так. Ему полезно. Антон начал подыскивать подходящую месть для Гришки. Задача была несложной. Любой текст содержал огромное количество слов, незнакомых Гришке, в лексиконе которого было несколько десятков неопределенных междометий, слов-паразитов и матерных восклицаний, понять которые мог только он сам. Из этой каши Гришка умудрялся лепить причудливые пословицы, чем-то удивительно напоминавшие классические русские поговорки. На простой вопрос “Сколько времени?” Гриша отвечал примерно следующее: “Не бзди, ептить! Тебе и хрена напополам с хером хватит, чтоб жопу не жало”. Это если он пребывал в определенном расположении духа. Если же в неопределенном, мог сказать: “Эээх, мля, фуе-мое, кабы, епт, сырок плавленый фуячить мог, так и киздоболить не об чем было”. Немного поразмыслив, Пахомов нашел и для Гриши подходящего поэта-авангардиста. И перешел к следующей фамилии. Агафья Борисова. - Этой тоже подзаправь, - злорадно хихикнул Черепицын. “Бабка Агафья-то чем тебе насолила?” - подумал Антон, но спрашивать не стал. Однако Черепицын как будто прочел мысли Пахомова. - Да траванулся ее самогоном на прошлой неделе. Чуть копыта не откинул. Налила какой-то дряни. А когда вернулся, чтоб присовестить, так она спустила своих четвероногих друзей. Хотел было шмальнуть по ним, да подумал: вредная она, еще накатает на меня телегу, потом доказывай, что ты - не сигареты “Кэмэл”, блин. Тут Пахомов вспомнил, что и у него была похожая история. Месяца два назад приезжал к Агафье ее внук. Зашел к Антону в библиотеку, взял несколько книг почитать, да и увез их с собой. А когда Пахомов настойчиво потребовал от бабки вернуть книгу, та на него своих дворняг прикормленных спустила. Ладно, Агафья. Вот и на нашей улице праздник. Сейчас, бабка, я на тебя спущу что-нибудь позлее твоих псов паршивых. Что б тебе такое дать? Как назло, ничего такого “злого” в списке не было. Пораскинув мозгами, Пахомов решил дать ей подборку стихов Кузмина. Ради некоторых строчек, которые презабавно прозвучат в ее устах. Он даже хихикнул, чем вызвал недоумение Черепицына. На этом, впрочем, злость библиотекаря иссякла, и он решил сержанта больше не слушать, тем более что больно жирно будет под каждого индивидуальную программу подбирать. Он попросил Черепицына вслух зачитать список жителей, а сам начал наугад ставить их фамилии напротив авторов и их произведений. “Как Бог на душу положит, - думал Пахомов, явно ощущая себя в тот момент Творцом, вдыхающим жизнь в мертвые тела большеущерцев. - В это тело вдохнем любовную лирику, а в это, наоборот, революционную, в то немного философской прозы, а в это чуть-чуть юмора. Может, кстати, и не такой уж это и бред, - все больше распаляясь, думал библиотекарь и щедро бросался золотым запасом российской литературы, как загулявший купец шальными деньгами. - Может, только так и надо с этими людьми. Учить любви силой. Душу возвышать указами. В приказном порядке сердца искусством облагораживать. Хотя черт их разберет”. Через полчаса все было кончено. - Финита ля комедия, - сказал Пахомов и устало откинулся на спинку стула. - Хорошо, - шмыгнул носом взмокший от напряжения Черепицын. - Так и чего теперь? - Так и ничего. Сейчас поедем на твоем тарантасе в библиотеку, выберем книги и свезем в клуб. - А у тебя все это в библиотеке есть? - Не боись, сержант. А чего нет, так то пускай Бузунько в райцентре ищет. Не наша это забота. Они поехали в библиотеку и до обеда провозились среди пыльных полок, разыскивая нужную литературу. Нашлось все. Впрочем, Антона это не сильно удивило. Он знал, что библиотека у него неплохая. Во-первых, буквально полгода назад само здание посчитали архитектурным памятником и выделили дополнительные средства из бюджета - многое тогда приобрели. А во-вторых, две библиотеки, располагавшиеся в соседних деревнях, были неожиданно упразднены, и весь материал, хранившийся в них, было решено передать в Большие Ущеры. К трем часам они с сержантом отвезли книги в клуб. Пахомов ушел к себе отсыпаться, а Черепицын, проклиная все на свете, вернулся в участок. И сразу зашел к Поребрикову. Тот дрых без задних ног. Сержант присел на кровать. - Эй, алло, террорист хренов, - подергал он спящего за плечо. - А? - испуганно вскочил Поребриков. - Че, завтрак? - Завтрак, завтрак. И обед с полдником. На-ка. Для ликвидации голода. И Черепицын положил перед арестантом увесистую книгу. - Че это? - хмуро спросил Поребриков, протирая опухшие от сна глаза. - Конь через плечо. Платонов. Писатель. Учить будешь. Наизусть. Сон у Поребрикова как рукой сняло. - Не, сержант, - испуганно затараторил он. - Я на это дело не подписывался. Мне пятнадцать суток. Это да. А вот это. Это нет. Да за что? Что я тебе сделал? Говорю же, ну, находит на меня иногда, прям беда. Вот и звоню. Сам себя потом проклинаю. А ты сразу прям сразу вот так. Хочешь меня в дело употребить, давай. Я ж не против! Я ж только за. Может, двор тебе убрать, так давай. Я уберу. Двор. До забора, - уточнил на всякий пожарный Поребриков. - А вот это. Это за что? Тебе что тут, концлагерь, что ли, какой? Эксперименты над живыми людьми ставить на себе не позволю. Я это… буду писать. В конвенцию по правам людей. Нет, сержант, так дело не пойдет. Я на такой беспредел не подписываюсь. И точка. Тут Поребриков замолчал, почувствовав, что Черепицын его даже не слушает и потому слова его летают по камере, как пинг-понговые мячики, и, не находя выхода, бесполезно стучат об стены без ущерба для сознания сержанта. Черепицын действительно совершенно не слушал сбивчивый монолог Поребрикова, а думал о чем-то своем, уставившись немигающим взглядом на противоположную стену. - Все сказал? - спросил он, казалось, даже не Поребрикова, а какого-то воображаемого персонажа перед собой. Поребриков проследил взгляд Черепицына и, не найдя никакого объекта в пространстве перед сержантом, растерянно кивнул головой. - А теперь я скажу. Жаловаться можешь хоть в Верховный суд Антарктиды, мне параллельно, перпендикулярно и диагонально. Эту байду все будут учить, включая меня, так что не надо тут из себя лося грамотного строить и рогами сучья ломать. Шняга всероссийского масштаба. Ясно? Указ президента. Национальная идея. Вся деревня с этой ботвой колупаться будет. И все как миленькие 31 декабря экзамен пойдут сдавать. А кто отлынивать будет или, как ты, права свои лосиные качать начнет, того на бабки поставят. Так что в твоих, Поребриков, интересах взять то, что я тебе тут положил, открыть на заложенной странице и выучить назубок то, что там отмечено. Тем более что подвигов от тебя героических никто не ждет. Вполне посильная задача. Заодно мозги потренируешь. Все равно тебе еще десять суток сидеть. А будешь пальцы гнуть, я тебе еще пятнадцать суток нарисую. А потом еще, пока ты не выучишь от сих до сих. Вопросы есть? Поребриков понурился и даже как будто уменьшился в размерах. “Чуток перегнул палку, - подумал Черепицын. - Тем более что мужик-то он хороший”. - Ладно, ты не дрейфь, - подбодрил он сникшего Поребрикова. - Прорвемся! - Ага. Прорвемся. Сказал презерватив, - хмуро отозвался Поребриков. - Да брось! Там не так уж и много. Да и текст я тебе нормальный даю. Сам подбирал. Безо всяких закидонов. Простой. Очень простой. Черепицын скосил глаз на книгу с непонятным названием “Чевенгур” и подумал, что насчет простоты он, похоже, врет. “Ну и насрать”, - подавил он в себе жалость к узнику. 7 К семи вечера к клубу стал стекаться народ. Кто-то сразу проходил внутрь, кто-то задерживался на улице, курил и обсуждал предстоящее мероприятие. - Че собирают-то? - Говорят, будут деньги раздавать. - Ага. Хуеньги, епт! Раззявил варебульник свой подсвинок, да хмырем стал, - внес свою лепту в беседу Гриша-плотник, проходя мимо. Дословно никто ничего не понял, но приблизительный смысл сказанного был, в общем и целом, понятен. - Не, точно говорю. Из этого… стаби… стабилизационного фонда, - продолжил первый. - Какого фонда? - Ну, фонда, где, короче, нефтедоллары хранятся. - И их раздавать будут? - Ага. Точно. Раздадут. По нефтедоллару на брата. Ха-ха! - А как они выглядят-то? - Кто? - Да нефтедоллары эти! - А хер их знает. - Да нормально выглядят, не ссы. Типа обычных долларов. - Ага. Только на них вместо президента вышка. - Какая? - Бля, такая! Для прыжков в бассейн. Нефтяная, конечно. Ха-ха. - Чего ржете, мужики? - Саня говорит, нефтебаксы будут раздавать. - Ага. Завалят по самые гланды. Глупости все это. Закрывать будут нас. - Кого это нас? - Большие Ущеры. - Ты б хоть закусывал, Петруха. Мы ж не ларек, чтоб нас закрывать. Мы ж деревня. - И я про то. Земля нынче больно дорогая стала. А мы, получается, сидим на золоте, как собака на сене. Вот они и будут выкупать землю. - А нас куда? - На кудыкину гору. В райцентр, наверное. - А заместо деревни чего будет? - Какой-нить секретный объект. Внутри народ уже проходил на места. Было невероятно душно, но кто-то наконец догадался припереть входную дверь, чтоб она оставалась открытой, и вроде полегчало. На сцене стоял только стол и три стула. На двух из них сидели участковый Черепицын и библиотекарь Пахомов. Третий, предназначенный для Бузунько, пустовал. Сам Бузунько стоял у края сцены и курил в форточку зашторенного окна. Он как будто не собирался принимать участия в предстоящем спектакле и своей повернутой к залу спиной напоминал какого-то персонажа из фильмов про доблестных чекистов. Там тоже во время беседы кто-то обязательно скромно стоял спиной к допрашиваемому, словно был ни при чем. В самый ответственный момент он поворачивался лицом и задавал какой-нибудь каверзный вопрос, от которого подозреваемый бледнел и сникал, потому что было ясно - перед ним стоит самый главный человек. Майор, впрочем, делал это не нарочно, он действительно хотел курить. При этом он легонько барабанил пальцами левой руки по подоконнику, а между затяжками пыхтел, надувая щеки, как будто дул в невидимую трубу - пу-пу-пу. Наконец он докурил и, послав ловким щелчком бычок куда-то в темноту, повернулся к залу: - Все, что ли? Зал дружелюбно загалдел: “Да все, все, не томи!”, “Давай, майор, расстреливай”, “Все равно воскресенье испорчено”. - Ну, раз так, то, пожалуй, начнем? - он вопросительно глянул на Пахомова, и тот лишь пожал плечами: “А чего ждать-то?”. Бузунько кашлянул и начал. Рассказ о том, что пора де объединиться вокруг государственной единой национальной идеи (сокращенно - ГЕНАЦИД), что, мол, времена нынче такие, что требуют подъема самосознания, и так далее и тому подобное, зрительный зал прослушал с большим вниманием и в благоговейной тишине. Даже тракторист Валера, обычно скорый на шутку, сидел тихо и не перебивал. Когда Бузунько закончил свое вступление, эстафету принял Черепицын. Он зачитал текст обращения президента, а затем и сам указ. Но даже когда он начал перечислять имена писателей, ожидая вопросительных реплик с мест, никто не издал ни звука. Когда же он закончил, в зале повисла прямо-таки невыносимая гробовая тишина. Стало ясно, что народ в зале ничего не понял, потому и безмолвствовал. “Вот такие дела, товарищи”, - после паузы подытожил Бузунько. Вышло это у него как-то печально и даже трагически. После этого тишина стала прямо-таки угнетающей. Слышно было лишь шарканье ног и чей-то кашель. Бузунько посмотрел на тракториста Валеру, и тот, вздрогнув от взгляда майора, решил выразить чаяния народа, правда, как всегда, в ернической манере: “Ты, майор, не темни, прямо скажи, хуже или лучше будет?”. Валеру тут же поддержало несколько неуверенных голосов: “Да, давай уж начистоту”, “Ты своими словами скажи, а то накрутят, навертят, а потом, окажется, дефолт какой-нить”. “Тише, товарищи, - командным голосом остановил волну народного любопытства майор. Правда, что говорить дальше, он не знал. Вопрос про “хуже или лучше”, поставленный таким болезненным ребром, привел Бузунько в некоторое замешательство. - Тише, товарищи, - снова произнес он, хотя в зале уже и так было тихо. Про себя же он прикинул возможные варианты ответа на этот каверзный вопрос, но ни один из них решительно не подходил - то, что не лучше, - это точно, но ведь не говорить же, что хуже. В поисках поддержки он растерянно посмотрел на Пахомова, который до сего момента не проронил ни единого слова. Антон сидел, подперев лицо кулаком, и с рассеянной грустью смотрел в зрительный зал. На него вдруг нашел приступ несвойственной ему меланхолии. “Что я здесь делаю? - думал он. - Кто эти люди? Они мне не далеки, не близки. Чуждые мне элементы. Сплошные инопланетяне. Вот дядя Миша. Милый человек. Но разве я его когда-нибудь понимал? И пойму ли когда-нибудь? В молодости дядя Миша воевал, был ранен в ногу и попал в плен. Через день бежал. Угодил к партизанам. Рана на ноге начала гноиться - ногу по самое колено местный эскулап отхватил. Как бывшего пленного, родная власть дядю Мишу тут же репрессировала - отправила в лагеря. Когда вернулся, родители уже умерли. Позже единственный сын дяди Миши был отправлен исполнять загадочный интернациональный долг в Афганистан, там и пал смертью храбрых. Жена, работавшая маляром, к тому моменту уже умерла - погибла, упав со строительных лесов, которые по недосмотру и халатности были плохо закреплены. А плохо закреплены они были, потому что бригада торопилась выполнить пятилетний план и получить премию, оттого решили не терять время на поиски нормальных крепежей, а обойтись своими кустарно изготовленными. Пятилетку бригада выполнила, премию получила. Но уже без жены дяди Миши. Хоронил он, сначала жену, а потом и сына, сам и на собственные сбережения, потому что государство не посчитало нужным ни в первом, ни во втором случае помогать ему. Теперь дядя Миша - стопроцентный коммунист. Советская власть ему во сто крат милее любой прибавки к пенсии. Как я могу его понять? Или вот - тракторист Валера. Хороший парень, светлая голова. Пьет и пьет, пьет и пьет. Его одноклассник, большая шишка, уже третий год зовет его к себе в город - Валера ни в какую. Там оклад, перспективы. А Валера нос воротит, говорит, там работать надо, как вол, и от начальства зависеть, а мне и здесь хорошо. Так и прокукует здесь всю жизнь. Как кукую я, истфаковский аспирант, присланный для краткого ознакомления с военным прошлым этого богом забытого края и застрявший здесь на долгие восемь лет, влюбившись в Нинку. Нинку, которая из-за болезни отца наотрез отказалась переехать со мной в Москву и теперь уже вряд ли согласится. И выходит, что я даже сам себя уже не понимаю. А понимаю только одного Поребрикова. Потому что, хоть и мудак он на букву “ч”, но все его драки и террористические звонки на завод мне понятны - человек выражает свой протест против сер