о Черепицын как будто прочел мысли Пахомова. - Да траванулся ее самогоном на прошлой неделе. Чуть копыта не откинул. Налила какой-то дряни. А когда вернулся, чтоб присовестить, так она спустила своих четвероногих друзей. Хотел было шмальнуть по ним, да подумал: вредная она, еще накатает на меня телегу, потом доказывай, что ты - не сигареты “Кэмэл”, блин. Тут Пахомов вспомнил, что и у него была похожая история. Месяца два назад приезжал к Агафье ее внук. Зашел к Антону в библиотеку, взял несколько книг почитать, да и увез их с собой. А когда Пахомов настойчиво потребовал от бабки вернуть книгу, та на него своих дворняг прикормленных спустила. Ладно, Агафья. Вот и на нашей улице праздник. Сейчас, бабка, я на тебя спущу что-нибудь позлее твоих псов паршивых. Что б тебе такое дать? Как назло, ничего такого “злого” в списке не было. Пораскинув мозгами, Пахомов решил дать ей подборку стихов Кузмина. Ради некоторых строчек, которые презабавно прозвучат в ее устах. Он даже хихикнул, чем вызвал недоумение Черепицына. На этом, впрочем, злость библиотекаря иссякла, и он решил сержанта больше не слушать, тем более что больно жирно будет под каждого индивидуальную программу подбирать. Он попросил Черепицына вслух зачитать список жителей, а сам начал наугад ставить их фамилии напротив авторов и их произведений. “Как Бог на душу положит, - думал Пахомов, явно ощущая себя в тот момент Творцом, вдыхающим жизнь в мертвые тела большеущерцев. - В это тело вдохнем любовную лирику, а в это, наоборот, революционную, в то немного философской прозы, а в это чуть-чуть юмора. Может, кстати, и не такой уж это и бред, - все больше распаляясь, думал библиотекарь и щедро бросался золотым запасом российской литературы, как загулявший купец шальными деньгами. - Может, только так и надо с этими людьми. Учить любви силой. Душу возвышать указами. В приказном порядке сердца искусством облагораживать. Хотя черт их разберет”. Через полчаса все было кончено. - Финита ля комедия, - сказал Пахомов и устало откинулся на спинку стула. - Хорошо, - шмыгнул носом взмокший от напряжения Черепицын. - Так и чего теперь? - Так и ничего. Сейчас поедем на твоем тарантасе в библиотеку, выберем книги и свезем в клуб. - А у тебя все это в библиотеке есть? - Не боись, сержант. А чего нет, так то пускай Бузунько в райцентре ищет. Не наша это забота. Они поехали в библиотеку и до обеда провозились среди пыльных полок, разыскивая нужную литературу. Нашлось все. Впрочем, Антона это не сильно удивило. Он знал, что библиотека у него неплохая. Во-первых, буквально полгода назад само здание посчитали архитектурным памятником и выделили дополнительные средства из бюджета - многое тогда приобрели. А во-вторых, две библиотеки, располагавшиеся в соседних деревнях, были неожиданно упразднены, и весь материал, хранившийся в них, было решено передать в Большие Ущеры. К трем часам они с сержантом отвезли книги в клуб. Пахомов ушел к себе отсыпаться, а Черепицын, проклиная все на свете, вернулся в участок. И сразу зашел к Поребрикову. Тот дрых без задних ног. Сержант присел на кровать. - Эй, алло, террорист хренов, - подергал он спящего за плечо. - А? - испуганно вскочил Поребриков. - Че, завтрак? - Завтрак, завтрак. И обед с полдником. На-ка. Для ликвидации голода. И Черепицын положил перед арестантом увесистую книгу. - Че это? - хмуро спросил Поребриков, протирая опухшие от сна глаза. - Конь через плечо. Платонов. Писатель. Учить будешь. Наизусть. Сон у Поребрикова как рукой сняло. - Не, сержант, - испуганно затараторил он. - Я на это дело не подписывался. Мне пятнадцать суток. Это да. А вот это. Это нет. Да за что? Что я тебе сделал? Говорю же, ну, находит на меня иногда, прям беда. Вот и звоню. Сам себя потом проклинаю. А ты сразу прям сразу вот так. Хочешь меня в дело употребить, давай. Я ж не против! Я ж только за. Может, двор тебе убрать, так давай. Я уберу. Двор. До забора, - уточнил на всякий пожарный Поребриков. - А вот это. Это за что? Тебе что тут, концлагерь, что ли, какой? Эксперименты над живыми людьми ставить на себе не позволю. Я это… буду писать. В конвенцию по правам людей. Нет, сержант, так дело не пойдет. Я на такой беспредел не подписываюсь. И точка. Тут Поребриков замолчал, почувствовав, что Черепицын его даже не слушает и потому слова его летают по камере, как пинг-понговые мячики, и, не находя выхода, бесполезно стучат об стены без ущерба для сознания сержанта. Черепицын действительно совершенно не слушал сбивчивый монолог Поребрикова, а думал о чем-то своем, уставившись немигающим взглядом на противоположную стену. - Все сказал? - спросил он, казалось, даже не Поребрикова, а какого-то воображаемого персонажа перед собой. Поребриков проследил взгляд Черепицына и, не найдя никакого объекта в пространстве перед сержантом, растерянно кивнул головой. - А теперь я скажу. Жаловаться можешь хоть в Верховный суд Антарктиды, мне параллельно, перпендикулярно и диагонально. Эту байду все будут учить, включая меня, так что не надо тут из себя лося грамотного строить и рогами сучья ломать. Шняга всероссийского масштаба. Ясно? Указ президента. Национальная идея. Вся деревня с этой ботвой колупаться будет. И все как миленькие 31 декабря экзамен пойдут сдавать. А кто отлынивать будет или, как ты, права свои лосиные качать начнет, того на бабки поставят. Так что в твоих, Поребриков, интересах взять то, что я тебе тут положил, открыть на заложенной странице и выучить назубок то, что там отмечено. Тем более что подвигов от тебя героических никто не ждет. Вполне посильная задача. Заодно мозги потренируешь. Все равно тебе еще десять суток сидеть. А будешь пальцы гнуть, я тебе еще пятнадцать суток нарисую. А потом еще, пока ты не выучишь от сих до сих. Вопросы есть? Поребриков понурился и даже как будто уменьшился в размерах. “Чуток перегнул палку, - подумал Черепицын. - Тем более что мужик-то он хороший”. - Ладно, ты не дрейфь, - подбодрил он сникшего Поребрикова. - Прорвемся! - Ага. Прорвемся. Сказал презерватив, - хмуро отозвался Поребриков. - Да брось! Там не так уж и много. Да и текст я тебе нормальный даю. Сам подбирал. Безо всяких закидонов. Простой. Очень простой. Черепицын скосил глаз на книгу с непонятным названием “Чевенгур” и подумал, что насчет простоты он, похоже, врет. “Ну и насрать”, - подавил он в себе жалость к узнику. 7 К семи вечера к клубу стал стекаться народ. Кто-то сразу проходил внутрь, кто-то задерживался на улице, курил и обсуждал предстоящее мероприятие. - Че собирают-то? - Говорят, будут деньги раздавать. - Ага. Хуеньги, епт! Раззявил варебульник свой подсвинок, да хмырем стал, - внес свою лепту в беседу Гриша-плотник, проходя мимо. Дословно никто ничего не понял, но приблизительный смысл сказанного был, в общем и целом, понятен. - Не, точно говорю. Из этого… стаби… стабилизационного фонда, - продолжил первый. - Какого фонда? - Ну, фонда, где, короче, нефтедоллары хранятся. - И их раздавать будут? - Ага. Точно. Раздадут. По нефтедоллару на брата. Ха-ха! - А как они выглядят-то? - Кто? - Да нефтедоллары эти! - А хер их знает. - Да нормально выглядят, не ссы. Типа обычных долларов. - Ага. Только на них вместо президента вышка. - Какая? - Бля, такая! Для прыжков в бассейн. Нефтяная, конечно. Ха-ха. - Чего ржете, мужики? - Саня говорит, нефтебаксы будут раздавать. - Ага. Завалят по самые гланды. Глупости все это. Закрывать будут нас. - Кого это нас? - Большие Ущеры. - Ты б хоть закусывал, Петруха. Мы ж не ларек, чтоб нас закрывать. Мы ж деревня. - И я про то. Земля нынче больно дорогая стала. А мы, получается, сидим на золоте, как собака на сене. Вот они и будут выкупать землю. - А нас куда? - На кудыкину гору. В райцентр, наверное. - А заместо деревни чего будет? - Какой-нить секретный объект. Внутри народ уже проходил на места. Было невероятно душно, но кто-то наконец догадался припереть входную дверь, чтоб она оставалась открытой, и вроде полегчало. На сцене стоял только стол и три стула. На двух из них сидели участковый Черепицын и библиотекарь Пахомов. Третий, предназначенный для Бузунько, пустовал. Сам Бузунько стоял у края сцены и курил в форточку зашторенного окна. Он как будто не собирался принимать участия в предстоящем спектакле и своей повернутой к залу спиной напоминал какого-то персонажа из фильмов про доблестных чекистов. Там тоже во время беседы кто-то обязательно скромно стоял спиной к допрашиваемому, словно был ни при чем. В самый ответственный момент он поворачивался лицом и задавал какой-нибудь каверзный вопрос, от которого подозреваемый бледнел и сникал, потому что было ясно - перед ним стоит самый главный человек. Майор, впрочем, делал это не нарочно, он действительно хотел курить. При этом он легонько барабанил пальцами левой руки по подоконнику, а между затяжками пыхтел, надувая щеки, как будто дул в невидимую трубу - пу-пу-пу. Наконец он докурил и, послав ловким щелчком бычок куда-то в темноту, повернулся к залу: - Все, что ли? Зал дружелюбно загалдел: “Да все, все, не томи!”, “Давай, майор, расстреливай”, “Все равно воскресенье испорчено”. - Ну, раз так, то, пожалуй, начнем? - он вопросительно глянул на Пахомова, и тот лишь пожал плечами: “А чего ждать-то?”. Бузунько кашлянул и начал. Рассказ о том, что пора де объединиться вокруг государственной единой национальной идеи (сокращенно - ГЕНАЦИД), что, мол, времена нынче такие, что требуют подъема самосознания, и так далее и тому подобное, зрительный зал прослушал с большим вниманием и в благоговейной тишине. Даже тракторист Валера, обычно скорый на шутку, сидел тихо и не перебивал. Когда Бузунько закончил свое вступление, эстафету принял Черепицын. Он зачитал текст обращения президента, а затем и сам указ. Но даже когда он начал перечислять имена писателей, ожидая вопросительных реплик с мест, никто не издал ни звука. Когда же он закончил, в зале повисла прямо-таки невыносимая гробовая тишина. Стало ясно, что народ в зале ничего не понял, потому и безмолвствовал. “Вот такие дела, товарищи”, - после паузы подытожил Бузунько. Вышло это у него как-то печально и даже трагически. После этого тишина стала прямо-таки угнетающей. Слышно было лишь шарканье ног и чей-то кашель. Бузунько посмотрел на тракториста Валеру, и тот, вздрогнув от взгляда майора, решил выразить чаяния народа, правда, как всегда, в ернической манере: “Ты, майор, не темни, прямо скажи, хуже или лучше будет?”. Валеру тут же поддержало несколько неуверенных голосов: “Да, давай уж начистоту”, “Ты своими словами скажи, а то накрутят, навертят, а потом, окажется, дефолт какой-нить”. “Тише, товарищи, - командным голосом остановил волну народного любопытства майор. Правда, что говорить дальше, он не знал. Вопрос про “хуже или лучше”, поставленный таким болезненным ребром, привел Бузунько в некоторое замешательство. - Тише, товарищи, - снова произнес он, хотя в зале уже и так было тихо. Про себя же он прикинул возможные варианты ответа на этот каверзный вопрос, но ни один из них решительно не подходил - то, что не лучше, - это точно, но ведь не говорить же, что хуже. В поисках поддержки он растерянно посмотрел на Пахомова, который до сего момента не проронил ни единого слова. Антон сидел, подперев лицо кулаком, и с рассеянной грустью смотрел в зрительный зал. На него вдруг нашел приступ несвойственной ему меланхолии. “Что я здесь делаю? - думал он. - Кто эти люди? Они мне не далеки, не близки. Чуждые мне элементы. Сплошные инопланетяне. Вот дядя Миша. Милый человек. Но разве я его когда-нибудь понимал? И пойму ли когда-нибудь? В молодости дядя Миша воевал, был ранен в ногу и попал в плен. Через день бежал. Угодил к партизанам. Рана на ноге начала гноиться - ногу по самое колено местный эскулап отхватил. Как бывшего пленного, родная власть дядю Мишу тут же репрессировала - отправила в лагеря. Когда вернулся, родители уже умерли. Позже единственный сын дяди Миши был отправлен исполнять загадочный интернациональный долг в Афганистан, там и пал смертью храбрых. Жена, работавшая маляром, к тому моменту уже умерла - погибла, упав со строительных лесов, которые по недосмотру и халатности были плохо закреплены. А плохо закреплены они были, потому что бригада торопилась выполнить пятилетний план и получить премию, оттого решили не терять время на поиски нормальных крепежей, а обойтись своими кустарно изготовленными. Пятилетку бригада выполнила, премию получила. Но уже без жены дяди Миши. Хоронил он, сначала жену, а потом и сына, сам и на собственные сбережения, потому что государство не посчитало нужным ни в первом, ни во втором случае помогать ему. Теперь дядя Миша - стопроцентный коммунист. Советская власть ему во сто крат милее любой прибавки к пенсии. Как я могу его понять? Или вот - тракторист Валера. Хороший парень, светлая голова. Пьет и пьет, пьет и пьет. Его одноклассник, большая шишка, уже третий год зовет его к себе в город - Валера ни в какую. Там оклад, перспективы. А Валера нос воротит, говорит, там работать надо, как вол, и от начальства зависеть, а мне и здесь хорошо. Так и прокукует здесь всю жизнь. Как кукую я, истфаковский аспирант, присланный для краткого ознакомления с военным прошлым этого богом забытого края и застрявший здесь на долгие восемь лет, влюбившись в Нинку. Нинку, которая из-за болезни отца наотрез отказалась переехать со мной в Москву и теперь уже вряд ли согласится. И выходит, что я даже сам себя уже не понимаю. А понимаю только одного Поребрикова. Потому что, хоть и мудак он на букву “ч”, но все его драки и террористические звонки на завод мне понятны - человек выражает свой протест против серости бытия, пусть и таким диким нечеловеческим образом. А впрочем, и Поребриков…” Тут Пахомов поймал на себе растерянный взгляд майора, очнулся и привстал. - Товарищи, - взял он быка за рога, хотя полностью пропустил вступительную речь майора. - Объясняю коротко и ясно. Так, чтоб мы через час разошлись по домам, а не сидели здесь до утра. - Вот это правильно, - раздался одобрительный голос тракториста. - А то, если до утра, то кто ж утром работать пойдет? - Ты-то так и так не пойдешь, - хихикнул чей-то женский голос. - Кто это там такой умный? - привстал Валера. Но его дернули за пиджак и посадили на место: “Да сядь ты!”. - Да я-то сяду! - огрызнулся тракторист. - Только потом у меня кто-то ляжет. - Ишь, “укладчик” нашелся. Да кто под тебя ляжет-то? - раздался все тот же задиристый женский голос, и все засмеялись. - Да сядь ты уже, - снова дернул Валеру сосед. - Садись, садись, - зазвенел все тот же женский голос - сиделку только свою не отдави! Зал снова грохнул. Эта короткая словесная перепалка сбила Пахомова с мысли, и он поморщился. - Товарищи, товарищи, друзья, давайте только без лишней полеми… разговоров. Короче. Так вот. О чем это я? Национальная идея, которую предложил нам президент, заключается в том, что все мы, то есть вся Россия, объединяемся на почве любви к отечественной литературе. (Звучало это донельзя пошло, но так звучал, собственно, и сам указ.) Берем ее, так сказать, эээ… (Пахомов не нашел подходящего оборота и сделал вид, что закашлялся.) - За что ее берем? Я что-то не расслышал, - раздался чей-то мужской голос. - А ты, Петрович, как ни бери, все равно не даст! - ответил “Петровичу” все тот же бойкий женский голос, и опять все загалдели, соревнуясь в остроумии. Антон решил не обращать внимания на местных юмористов и потому продолжил гнуть свою линию. - Товарищи! Тихо! - уже почти на максимуме своих голосовых связок перекрыл он шум в зале. - В общем, каждый получает определенный текст известного писателя или поэта, учит его наизусть и через три недели 31 декабря сдает экзамен на знание оного. Из райцентра приедет комиссия - она и будет его принимать. Указ президента обсуждению не подлежит. Для тех же, кто откажется его выполнять, предусмотрено административное наказание, а именно денежный штраф. Так что не в ваших… в смысле, не в наших интересах манкировать… игнорировать, короче, не выполнять этот указ. Таким образом, каждый российский гражданин становится причастным к делу сохранения нашей культуры. Вот. Так. Тексты мы уже распределили. Пусть каждый по очереди поднимется на сцену для получения текста - ну, скажем… (Пахомов рукой показал очередность) слева направо, с первого ряда по последний. Бузунько одобрительно кивнул головой. - Итак, начали, - обрадовался Пахомов, решив, что самое сложное уже позади, и народ, в общем и целом, идею если не поддержал, то по крайней мере не принял в штыки. - Ну что застыли, как сопли на морозе? - разозлился Черепицын. Он понимал, что самое сложное еще далеко не позади, и хотел как можно быстрее добраться до финала этого спектакля. - Давайте, подходите. В порядке живой очереди. Без волокиты. Подошел, получил, расписался, отвалил, дал другому получить. И не надо вот этих вот ваших перешептываний, переглядываний. Устроили тут пансионат благородных девиц. Давай, Сериков, - обратился он к самому крайнему. - Покажи пример гражданской сознательности. - Я? - испуганно отозвался Сериков. - Нет, Пушкин, блин! - А чего я? - А того, что ты самым крайним сидишь. Из зала Серикова подбодрили: “Давай, Серега, не тушуйся”. Но Сериков сидел, как будто прилип к стулу. Сидевшая рядом мать Серикова повернулась к упрямому отпрыску: - Ну что ты, Сереженька? Неудобно ж, люди ждут. - Во-во, - поддержал ее Черепицын. - Ну вот и иди первой, - огрызнулся Сериков. - Матери-то не груби, - снова встрял Черепицын. - Давай, Светлана Юрьевна, покажи сыну пример. Старушка вздохнула и медленно поднялась на сцену. - Держи, Светлана Юрьевна, - Пахомов торжественно протянул Сериковой книжку. Черепицын решил проявить максимальную заботу: - Тебе, Светлана Юрьевна, мы выбрали задание попроще, покороче, так что не бойся. - Да я не боюсь, сынок, - добродушно ответила старушка. - Только я енто… читать не умею. Зал замер. “Хорошенькое начало”, - подумал Бузунько. - Как это? - опешил Черепицын. - Да так. Годков мне уже немало. А по малолетству и времени-то на учебу не было. Все работа да работа. Потом война. Вот. Повисла нехорошая пауза. - Тогда, Светлана Юрьевна, со слов сына учи, - разрезал звенящую тишину бодрый голос Черепицына, который тут же бросил хмурый взгляд на Серикова. - Здесь распишись. Светлана Юрьевна обернулась в зал, но, не найдя там сочувствия, а только напряженные лица односельчан, вздохнула и поставила крестик. - Вот, молодец, Светлана Юрьевна, - похвалил ее Черепицын. - Теперь ты, Сериков. По примеру матери. Тот неохотно встал и поднялся на сцену. Пахомов выдал ему две книги в потрепанных обложках со словами: “Читай, учи, просвещайся. Здесь распишись”. - А почему две? - удивился Сериков. - Потому что две, - невозмутимо ответил Антон. - В каждой по тексту. Серега зашевелил губами, читая название первой книги. Затем открыл заложенную обрывком газеты страницу и снова зашевелил губами. В зале снова воцарилась гробовая тишина. - Ну что такое, Сериков? - занервничал Черепицын. - Не, а можно мне другую? - Другую? - передразнил его сержант. - Эта тебе чем не угодила? - Да я не понимаю, что здесь написано, - обращаясь почему-то к залу, сказал Сериков. - Текст какой-то заумный, я половины слов не знаю. - А ты что думал, тебе сборник анекдотов дадут? - сыронизировал Черепицын. - Ну почему анекдотов? Просто… чего-нибудь полегче. Дали же вторым… (Сериков глянул на обложку второй книги) Чехова. - Это ж литературное нас-ле-ди-е! А наследие легким не бывает. Я правильно говорю? - повернулся за поддержкой к Пахомову сержант. Но Антон только предательски пожал плечами, мол, всякое бывает. Тогда за Черепицына вступился майор. - Кто там у тебя? - Ба-ра-тын-ский, - по слогам прочитал Сериков. - Ну и? - Ев-ге-ний. - И что? - Аб-ра-мо€-вич, - почему-то с ударением на “о” произнес отчество поэта Сериков. - Еврей, что ли? - Какой еще Абрамо…? - Да отчество это, а не фамилия, - устало встрял в диалог Пахомов. - И никакой он не еврей. Хотя принципиально это ничего не меняет. - Ну вот, Сериков. Не еврей. Че ты нам мозги полируешь? - разозлился Черепицын. - Все равно не понимаю. - Что ты не понимаешь? - Ну вот… “Пироскаф” какой-то… - Ну и? - Да не… тут че-то такое… как-то странно писано, - продолжал капризничать Сериков. - Хитро больно. Да и потом… я это… стихи не люблю. И посмотрел в зал. Зал молчал, хотя по лицам было видно, что стихи не любит не он один. - Ишь ты! Стихи он не любит, - последовав примеру Серикова, обратился в зал Черепицын. - Не люблю, - окончательно заупрямился Сериков. Зал с интересом наблюдал за перепалкой на сцене. Происходящее на ней напоминало какую-то провинциальную театральную постановку. В театре из большеущерцев никто не бывал, но по телевизору что-то видели и полагали, что разговоры на сцене ведутся именно так, то есть через обращение в зал. Знающие упертый характер Серикова начали потихоньку делать ставки. Кто-то считал, что Сериков не уступит, кто-то, наоборот, считал, что “эти трое” его “сломают”. Майор Бузунько понял, что, если упустить момент, процесс может пойти в направлении крайне нежелательном, а то и вовсе зайти в тупик. Надо брать инициативу в свои руки. - Значит, так, граждане и товарищи. Если тут какие непонятливые, то объясняю еще раз. Указ президента не обсуждается. Баратынский, хератынский - учи и все. Я доступно мысль излагаю? Народ зашевелился, но возразить было нечего. “Ладно, Сериков, не выеживайся, - крикнул наконец кто-то из зала. - Бери, чего дают, потом, если че, обменяемся”. - Никаких “обменяемся”! - хлопнул ладонью по столу Черепицын. Бузунько с Пахомовым вздрогнули. - Вам товарищ майор про указ президента, а вы тут базарную лавочку устроили? Я сегодня Поребрикову во-о-от такую книгу дал (Черепицын изобразил руками немыслимо толстую книгу), и он даже спорить не стал. “Будет сделано”, - сказал он. Вот так, по-военному, по-простому. И это - Поребриков, не чета тебе, Сериков. Матери б постыдился. Она, вон, не выкобенивалась, как ты. На этом дискуссию будем считать закрытой. Давай, расписывайся и марш со сцены. Посрамленный примером матери, которая “не выкобенивалась”, а также сравнением с Поребриковым, которого, как уже было сказано, уважали в деревне все без исключения, Сериков молча поставил свою подпись и сошел со сцены. - Следующий, - невозмутимо объявил Черепицын. “Главное, сейчас не спотыкнуться”, - подумал Бузунько и, чтобы скрыть напряжение, заложил руки за спину и отвернулся к окну. Третьим на сцену поднялся Гришка-плотник. - Здорово, Гриша, - бодро поприветствовал подошедшего Черепицын. - Да хрен ли тут епт! - не то зло, не то дружелюбно ответил Гришка. И протянул руку за своей порцией. Но в тот момент, когда Пахомов вложил в Гришину пятерню небольшую книжку, Черепицын ухватил Гришку за кисть. - Ты про пятьсот рублей-то не забыл, а? - зловеще и негромко процедил он сквозь зубы. Гришка попытался выдернуть руку, но сержант держал ее крепко. - Хрен-на! - неожиданно осклабился Гришка. - Щелкал чуглублуд гумливый фуялом, да, видно, нах, клюбальник перекосоебило. И снова дернул рукой. - Ты мне зубы не заговаривай, ушлепок чешуйчатый, - снова зашипел участковый. - Я те твой клюбальник так перекосоеблю, что глаз не досчитаешься. - Подгребало, епт, мудилище болотное валенками девок, мля, тырыкать! - гордо отразил удар Гришка. И снова дернул руку с книжкой на себя. Сержант зло отшвырнул Гришкину руку от себя: - Ну, гляди. Лично буду проверять. И только, мать твою, одной буквой ошибись! - Ну что там за задержка? - нарочито грозно произнес Бузунько, повернувшись к сцене. - Да все нормально, - фальшиво-добродушно откликнулся Черепицын, кинув на Гришку зловещий взгляд. Гришка проигнорировал мимический выпад сержанта и с достоинством победителя спустился в зал. “Этак мы, блин, до ночи провозюкаемся, - с тоской подумал Пахомов. - А я с утра даже пожрать толком не успел”. Дальше, впрочем, все пошло живее. Никто не привередничал, рожу не кривил и в диалог понапрасну не вступал. Была, правда, небольшая заминка, когда на сцену поднялся гастарбайтер, таджик Мансур Каримов. Кстати, никаким гастарбайтером он уже давно не был, получив год назад долгожданное российское гражданство, но так уж его называли за глаза большеущерцы. Называли, кстати, без тени снисходительности или враждебности - Мансур был человеком приличным, добродушным, а главное, не слишком религиозным и не чрезмерно трудолюбивым. Последние два пункта пришлись особенно по душе большеущерцам, ибо на всякое излишнее рвение, в религии или в работе, особенно у чужака, они реагировали нервно, расценивая его как скрытый намек на их собственную апатию и лень. Российское гражданство Мансур получил благодаря фиктивному браку с россиянкой, но, невзлюбив большой город, подался вместе со своей маленькой дочкой от первого брака в провинцию и в итоге прописался в Больших Ущерах. Иногда большеущерцы звали Мансура Суриком, иногда Каримычем как производное от фамилии, но в основном держались оригинала. Единственно, что слегка смущало местное население, это его чудовищный русский. Великий и могучий давался Мансуру таким напряжением сил и воли, что при разговоре с ним казалось, что и не говорит он вовсе, а борется с каким-то неведомым зверем, поселившимся у него во рту. Он неимоверно коверкал русские слова, путал рода и игнорировал падежи, обильно приправляя это малосъедобное жаркое гарниром из таджикских слов и своим неискоренимым акцентом. Но так как Гришку-плотника большеущерцы понимали не многим лучше, то и здесь Мансур оказался вполне приемлемым вариантом. Президентский указ за номером 1458 застал бедолагу явно врасплох. Поднимаясь на сцену, он готовился к худшему. Во-первых, он не совсем понимал, что происходит. Во-вторых, он боялся и избегал всякой публичности, а тут ему предлагалось на несколько секунд оказаться в центре внимания. От волнения он даже вспотел и теперь постоянно вытирал рукой свой смуглый лоб. Получив книжку из рук Пахомова, Мансур слегка поклонился в знак благодарности, решив, что его, как и всех большеущерцев, за что-то награждают. Но Черепицын быстро вернул его на землю: “Ты понял, Мансур, какая задача перед тобой стоит?”. - Да. То есть нет. - Да или нет? Мансур сглотнул предательский комок. - Не совсем. А затем добавил уже более решительно: - Нет. Пахомов, заметив волнение Мансура, посмотрел ему в глаза и произнес предельно спокойно и четко: - Это книга. Ты должен выучить… - Всю? - с ужасом выдохнул Мансур. - Нет. Только то, что помечено. - Там, где бумажка лежит, - добавил Черепицын. - А сможешь? - спросил Мансур. - Кто? Я?- удивился Черепицын. - Ты за меня не беспокойся, я смогу. - Нет. Я смогу? - исправился с подсказки сержанта таджик. Черепицын пожал плечами: - Постарайся. Ты же российский гражданин. У тебя теперь те же права и обязанности. Так что привыкай. - Привыкай, - эхом отозвался Мансур. - Не дрейфь, - крикнул кто-то из зала. - Если че, подсобим. Мансур печально покачал головой, еще раз провел ладонью по мокрому лбу, расписался в ведомости и, зажав книгу обеими руками, как реликвию, спустился в зал. Через час все было кончено: книги розданы, подписи поставлены. Пахомов сидел, перепроверяя количество подписей. Черепицын с нетерпением поглядывал на майора. А сам майор, докурив очередную сигарету, вышел на авансцену. - Товарищи, -