, хотя никто толком не знает, где эта ложечка и есть ли, например, где-то рядом вилочка или, скажем, ножичек. Но сосало именно там. Особой интуицией Антон не отличался, но сейчас вдруг почувствовал приближение чего-то нехорошего, чего-то большого и неотвратимого. Тем более засел у него этот спецвыпуск в голове, хоть ты тресни. Антон позвонил в отделение. Не совсем трезвый голос Черепицына, такой знакомый и человеческий, вернул Пахомова на землю. Но на вопрос о спецвыпуске сержант только запутал дело, сказав, что да, газеты с почты забрал, но не сам по себе, а так ему майор приказал, а зачем да почему, это пускай Пахомов сам у Бузунько выясняет. “Он злой, как черт, из-за всей этой вашей литературной нервотрепки, я к нему и соваться не буду, извини”, - сказал Черепицын и повесил трубку. “Очень интересно, - подумал Антон, - “вашей нервотрепки”, как будто я ее придумал от нечего делать”. Но уже вошел в какой-то озлобленный раж и тут же набрал номер Бузунько. Однако майор тоже не внес никакой ясности, а только ссылался на какого-то Митрохина, который ему проедает плешь, за то, что в деревне процветает мордобитие на литературной почве, кто-то избил Дениса Солнцева, и вообще ему не до спецвыпусков - ну, пропала и пропала, и хер с ней. “Черт-те что! Целая пачка как в воду канула, - подумал Пахомов, кладя трубку. - И, главное, ни у кого ни одного экземпляра не осталось. Странно как-то”. Он встал, прошелся до двери библиотеки и назад к столу. Потом оглядел помещение библиотеки. Ясно было, что спецвыпуска нет, и вряд ли он где-то всплывет. “В конце концов, может, прав Бузунько - чего это я вдруг так на нем зациклился?” - подумал Пахомов и стал собираться домой, как вдруг словно озарение посетило его. Сначала он просто отбросил пришедшую мысль, как пустую и нелепую, но потом задумался и резко вернулся к полке с подшивками. Там он схватил первую попавшуюся газету двухнедельной давности и начал жадно пролистывать ее. Затем другую. Затем еще одну. Он проглядел все газеты, которые выписывала библиотека, за последние две недели. И с каждым отброшенным в сторону номером его движения становились все резче и злее. Вскоре он уже просто швырял газеты направо и налево, как умалишенный, и было ясно - то, чего он искал, в них не было. А именно - президентского указа. Ни единого слова. 18 Катька сидела и заполняла извещения, не переставая думать о Митином письме. Она все еще взвешивала “за” и “против”, пытаясь из разных вариантов вывести некий гибрид, который бы устроил все стороны. Но пока таким гибридом была только выжидательная тактика, иначе говоря, “ничегонеделание”. Иногда Катька так глубоко уходила в свои размышлении о Мите и их совместном будущем, что уже забывала, где находится и что пишет. При такой конвейерной работе задумчивость грозит “ломанием дров”. Катька отхлебнула чаю и засунула за щеку принесенную из дома шоколадную конфету: в “интересном” положении ее почему-то больше “пробивало” на сладкое, нежели на соленое или кислое. В тот момент, когда Катька закончила заполнять последнее извещение, в дверь кто-то постучал. - Кто там? Войдите, - крикнула она, хотя уже заранее знала, кто это - последние два дня к ней повадился ходить Сериков, спрашивая, нет ли для него какой корреспонденции. - Здравствуй, Катя, - сказал Сергей (это был, конечно, он). - Аа, здравствуй, здравствуй. Есть у меня для тебя кое-что, так что… (Катя сначала хотела закончить фразу классическим словом отечественных письмоносцев, а именно “пляши”, но подумала, что, учитывая содержание письма, подобная веселость сродни просьбам “поплясать” при получении “похоронки”). - Так что… эээ… держи, - более прозаически закончила она фразу. - Да? - прохрипел Сериков, вытаращив глаза. Казалось, он сейчас задохнется от нахлынувшей радости. - На! И Катька протянул Сергею письмо. Сериков схватил письмо, поблагодарил Катьку и выбежал из комнаты, на ходу разрывая конверт. Катька медленно затворила за ним дверь, вздохнула и собрала заполненные извещения. Теперь их надо было разнести. “Эх, была б Танька, сейчас бы за час управились, а так неизвестно еще, сколько провожусь, - подумала Катька. - Ну, хотя бы Митьку повидаю, если он дома, конечно”. На улице стояла теплая и безветренная зимняя погода. Катька бойко перебегала от одной калитки к другой, от дома к дому, от забора к забору, почти потеряв счет времени из-за бесконечных мыслей о Митином письме. Иногда, правда, садилась перевести дух - пятый месяц давал о себе знать. Откладывая дом Климовых на конец, как откладывают сладкое на десерт, Катька решила забежать к Таньке в продмаг. Та была в хорошем расположении духа, несмотря на большую ссадину на лбу. - Чего это у тебя? - удивилась Катька. - Валерка, что ли? - Что? А-а, это. Да нет, так, ерунда. Танька провела указательным пальцем по красной полоске над переносицей и с какой-то глупой гордостью добавила: “На читке у дяди Миши шкрябнул кто-то. Позавчера. Слыхала?” Катька после читки у тетки Агафьи никуда не ходила, так как Митя по-прежнему предпочитал учить свое дома, а литература Катьку интересовала не настолько, чтобы с таким пузом по гостям шастать. - Ничего себе, - снова удивилась Катька. - И тебя, значит, приложили. А я думала, только мужики дрались. - Ага. Видала б ты, как Галка своим Толстым размахивала. Жанна д’Арк отдыхает. А вчера пошли с Валеркой к Гришке на читку, так там и вовсе ледовое побоище вышло. Начали спорить по поводу поэзии, ну и снова подрались. Гришке снова бровь рассекли, а она у него с дядьмишиной потасовки только-только зажила. Невезучий прям такой. Валерке тоже досталось. А вообще весело было. - Чего ж тут веселого? - не переставала удивляться Катька. - Сплошные телесные повреждения. Танька пожала плечами, мол, кому что нравится. - А ты куда сейчас? - Да извещения, вон, снова разношу. Собрание завтра в клубе намечается. Будет, вроде, предварительного экзамена. - Тю, - присвистнула Танька. - Так завтра ж уже тридцатое. Какой смысл? - А я почем знаю? Мне велено, вот и разношу. - Ясно. Ты про Митьку-то слыхала? - А что? - встревожилась Катька. - Уезжать собрался. Прям эпидемия какая-то. Пахомов с Нинкой первого января в Москву податься решили. Теперь и Митька с ними за компанию. А он тебе что, ничего не говорил? - Нет, - удивленно протянула Катька и тут же спохватилась. - Наверное, не успел просто. - Ага, - хмыкнула Танька. - Не успел. Вчера цельный день всем про это уши прожужжал, а тебе не успел. Катька закусила губу. “Вот ведь гад, - подумала она. - Я тут страдаю, мучаюсь, вся прям извелась - показывать ему письмо или не показывать, а он втихаря от меня смыться надумал”. Заметив побледневшее лицо почтальонши, Танька решила сгладить свою резкость. - Да ты близко к сердцу не бери, Кать. Может, правда, не успел. Он же, сама знаешь, себе на уме. Может, это… хотел тебе сюрприз сделать. Но тут же про себя подумала: “Опять я чего-то не то ляпнула. Какой уж тут сюрприз? “Привет, милая, я уезжаю”? Катьке слово “сюрприз” тоже не понравилось, но все эти словообразования ее мало трогали - ее больше интересовали факты. А факты были упрямыми, как и сам Митька. - Ладно, Тань, - сказала, вставая со стула, Катька. - К тебе, вон, покупатели пришли, а мне пора извещения дальше разносить. - Конфетку хочешь? - виновато спросила Танька и протянула ей пару “мишек”. Катька вздохнула: “Давай”. Выйдя на улицу, она прислонилась к ржавому столбу с табличкой “Осторожно, кабель”, на которой какие-то умники уже переправили “а” на “о”. Нужно было срочно решать, что делать. Через три дня Митя уедет. А письмо? А что письмо? Отдашь его - уедет, не отдашь - уедет. Катька почувствовала себя пойманной в мышеловку - дергайся, не дергайся, все равно помрешь. Правда, перед смертью можно хотя бы скушать сыр. Но Катькина мышеловка была изощренно садистской конструкции - в ней даже не было сыра. “Ладно, - подумала она, вздохнув, - отдам письмо, хоть совесть чиста будет”. На ватных ногах она добралась до Митиного дома и позвонила. Дверь открыл Климов-старший. - О, Катерина! По делам или в гости? - Да я… только это… извещение занести… - Да ты проходи, чего встала? - засуетился Климов. - А Митька дома? - спросила Катька, проходя в дом и топоча сапогами, сбивая налипший снег. - Да уехал Митька-то. В глазах у Катьки потемнело, как темнеет экран телевизора, когда садится трубка. Лицо Климова и предметы вокруг превратились в мутные черные пятна и поплыли, поплыли, поплыли… - Уже? - хриплым шепотом спросила и, не дождавшись ответа, рухнула в обморок. 19 Антон сидел на полу библиотеки, окруженный ворохом разбросанных газетных листов, и немигающим взглядом смотрел на стенд с “фотороботами” пионеров-героев. Со стороны его растерянное сидение выглядело не то чтобы очень живописно, но для какого-нибудь соцреалистического полотна под названием “Крах на мировой бирже” вполне подходяще. Звонок телефона заставил его вздрогнуть и выйти из оцепенения. Он встал, подошел к деревянному ограждению, разделяющему читальный зал и библиотечные полки, и поднял трубку - звонила Нина. - Тош, ты как? Домой не собираешься? - Да… наверное… скоро пойду, - с каждым словом в голосе Антона нарастала уверенность. - Хорошо. Я тебя жду. Ты не забывай, что нам же еще надо собираться. - Я помню. Неожиданно Антон почувствовал такой прилив нежности к Нине, что в глазах защипало, и он добавил: “Я тебя люблю”. - Я тогда пойду, - невозмутимо отозвалась Нина, - поставлю обед на плиту, давай быстрее. Чмок. Затем раздались короткие гудки. “Женщины - все-таки странные люди, - подумал Антон, рассеянно кладя трубку на место, - не говоришь, что любишь, обижаются, а говоришь, не слышат”. Он обернулся и посмотрел на ворох разбросанных газет. “Надо бы убраться, хотя… какая разница?”. Им овладело какое-то тоскливое безразличие, при котором всякое действие и всякая мысль упираются в один большой и жирный вопросительный знак, который своей тенью перечеркивает все прочие вопросы, все прочие поступки и все прочие размышления. И пока не сдвинешь ты этот вопрос с места или не заменишь его адекватным по величине ответом, ничего у тебя не выйдет. Почти машинально Антон достал записную книжку, нашел в ней номер своего знакомого в райцентре под фамилией Емельчук и позвонил ему. Леня Емельчук работал в райцентровской библиотеке. Несмотря на скромные размеры, у этой библиотеки было одно достоинство - ее хозяин, то есть Леня. А он был фанатиком своего дела. Антон знал, что в случае “пробелов” на Леню всегда можно положиться - Леня тщательно выписывал и хранил периодику, причем гораздо более широкого профиля, нежели у Пахомова. Периодику он вообще считал более ценным материалом, нежели художественную литературу. Да и сам он частенько говорил Антону: “Пресса - это одновременно история и искусство. Факты через сто лет расскажут больше, чем какой-нибудь писака с большим воображением”. Антон, на это ему возражал, говоря, что, мол, как раз некоторые факты в газетах и пишутся “писаками с большим воображением”. Далее начинался бесконечный спор о мифотворчестве, о правде в искусстве и истории, спор, который ни к чем не приводил, и каждый оставался при своем мнении. Но сейчас Антону было не до споров - ему нужен был спецвыпуск. - Емельчук у аппарата. - Алло, Лень, это Антон говорит. Из Больших Ущер. - Здорово! Что нового в Больших Пещерах? - спросил Леня и глупо захохотал. Смех был вызван, конечно, тем, что для Лени Большие Пещеры были асболютной “жопой мира”, применительно к которой вопрос “что нового?” был риторическим. Антон пропустил смех Лени мимо ушей. - Слушай, Лень, нужна помощь. Все-таки райцентр… - Жми на газ. Центр Рая слушает. - У меня, понимаешь, не хватает одного выпуска. Нигде не могу найти. - Не вопрос. Какого? - Спецвыпуска. - Чего? - удивился Леня. Антон подробно объяснил, на какое число пришелся спецвыпуск, какая газета его выпустила и даже описал, как он выглядел. На другом конце трубки раздалось какое-то шебуршание, а потом Ленин смех. - Ха-ха, да ты что, Антон! Маку обкурился? Я тут в календарь заглянул. Это ж воскресенье! - Ну да, - согласился Антон. - А я тебе про что?! Я и говорю - специальный воскресный выпуск. - Так кто ж по воскресеньям газету будет выпускать? - Ты что, издеваешься? - начал злиться Антон. Говорю ж: спец-вы-пуск! - Да с какой такой пьяной радости?! - Да как с какой? - опешил Пахомов. - Так указ же этого… президента… - Кого? Какой указ? - Президента… сохранение… наследие… Дальше речь Антона потеряла всякую стройность. Он все говорил и говорил, но уже больше по инерции, понимая, что слова его абсолютно бессмысленны. Теоретически можно было бы даже не продолжать разговор и просто повесить трубку - на другом конце была стена непонимания. - Что?! Ничего не слышу. Говори громче, - закричал Леня. - Какой указ? Какое наследие? Антон собрал последние остатки воли в кулак. - Лень, ты что, ничего не слышал про указ? Про ГЕНАЦИД? - Что? - Через “а”, в смысле. - А это что еще за хрень? - Государственная единая национальная идея. - Да нет. - Так вы что там, даже стихов не учите? - Да ты что, Антон? Выпил, что ли? Антон стиснул зубы так сильно, что задрожали скулы и в голове помутилось. Но ничего, выстоял. - Ладно, Лень. Проехали. Я потом позвоню. - Ну, давай, - растерянно отозвался тот. Антон первым повесил трубку. Он, конечно, предполагал, что что-то тут не то, тем более в свете последних “странностей” с исчезновением газеты, но одно дело предполагать, а другое - знать. Теперь Антон знал. 20 - Кать, Кать! Ты чего? Катька очнулась от резких обжигающих хлопков по щекам. Затем в эту боль неожиданно вклинилось что-то мокрое и шершавое. - Бульда, фу! - услышала она грозный голос Климова, еще не видя его самого. - Ах, ты ж зараза! Бульда, брысь под лавку! Я кому говорю?! Катька открыла глаза. Над ней стоял Климов, у него между ног была зажата голова бульдожихи. Голова эта отчаянно дергалась, плевалась, потявкивала и хрипела, пытаясь вырваться из тисков худых климовских ног. Язык Бульды свисал почти до пола, зад в приступе радостного возбуждения отчаянно вилял. - Бульдочка, - приподнялась Катька, все еще сидя на полу и протянув руку к приплюснутой морде Бульды. - Отпустите ее, дядь Вить. Задо€хнется ж! Климов нехотя разжал колени. Бульда тут же прыгнула всем телом на Катьку, и та, охнув, снова повалилась на пол. - Ну, все, - сказал Климов, схватил Бульду под пузо и выпихнул ее на улицу. Потом помог встать Катьке. - Вот ты напугала, так напугала, - сказал он, усаживая Катьку за стол. - Часто это у тебя? - Да нет, - помотала та головой, - пару раз было, что прямо слабела, а так чтоб совсем… - На-ка, выпей молока, - Климов поставил на стол стакан с молоком. - Авось в себя быстрей придешь. А то я даже не понял. Ты про Митю спросила, я ответил, и тут ты такая бац! А я… Тут Катька, вспомнив причину падения, вцепилась Климову в отворот рубашки. - Митька уехал?! - Ну да, - высвобождая рубашку из Катькиных рук, ответил тот. - Навсегда, - со вздохом произнесла Катька, всхлипнула и отвернулась. - Да ну тебя совсем! К вечеру ж вернется! Приятель его попросил помочь кирпич сгрузить для строительства. - Ой! - подняла голову Катька. - А я ж думала навсегда. Фу ты! А я, дура… И засмеялась, вытирая кулачком набухшие от слез глаза. - Прости, дядь Вить, это я по глупости бабьей, - радостно затараторила она, - мне ж Танька сказала, что уезжать он собрался, вот я хлопнулась в обморок. - Не знаю. Может, и собрался. А может, пока так, планы одни. Да и куда ему ехать? - Не знаю… В Москву. - А что его в Москве, оркестр на вокзале с цветами встречает? Надо ж знать, куда и зачем ехать. В институт он провалился… Катька закусила губу, а Климов вдруг хлопнул ладонью по столу так, что подпрыгнул стакан с молоком. - Ну, ты ж знаешь его! - закричал он. - Упрется, как танк, и все тут! Если вбил себе что в голову, молотком не выбьешь. И молчит. Обидно. Вот я даже и не знаю, вбил он себе что-то в голову или нет, потому что молчит. Но чувствую, вбил. Потому что не ты первая мне это говоришь. Это он нам ничего не рассказывает, а другим, нате, пожалуйста! Я и Любке говорил: “Надо что-то делать!”. Ему ж, дураку, через год в армию. А он провалился… А он же у нас единственный… балбес. Мы ж его так избаловали, что я его не то что в Москву, я его в райцентр одного пустить боюсь. Он же… И Климов, не справившись с нахлынувшими чувствами, всхлипнул и опрокинул в себя Катькин стакан с молоком, крякнув, как будто это была водка. Катька не следила за зигзагами климовских мыслей, но отметила про себя, что кое-что упустила из виду, когда думала, отдавать или не отдавать письмо. А именно армию. Получалось, у нее в кармане лежит нечто большее, чем просто угроза Митиного отъезда - у нее лежит его ближайшее будущее. Это меняло дело. Письмо надо было отдавать. Но отдавать его просто так, не попытавшись выторговывать у судьбы и для себя какого-нибудь гостинца, Катька не могла. В любом случае, не сейчас и не дяде Вите. А только непосредственно Мите и лучше бы, с глазу на глаз. - Ладно, - встала она и достала из сумки извещение. - Мне, пожалуй, пора. Вот тут извещение. Завтра в клубе собрание. - Опять? - всхлипнул еще в мыслях о сыне Климов. - Ну, да. Что-то типа предварительного экзамена. А я пойду. Расписываться не надо. 21 После разговора с Леней Емельчуком из райцентровской библиотеки Пахомов какое-то время постоял в нерешительности, а затем бросился к вешалке, начиная, как всегда в минуты душевного волнения, внутренний монолог. “Ну, майор! - думал он, обматываясь шарфом. - Ну, фрукт. Тайны мадридского двора. Ну, нет! Это вы кого-нибудь другого дурите! А меня не надо! Ладно, сейчас я подъеду, и мы вмиг разберемся, кто тут кому что разрешает! Был указ или не было. Был спецвыпуск или не было. Ленька мне лапшу на уши вешать не будет. Я знаю. Сейчас бы только на Серикова не напороться”. Когда он ворвался в кабинет майора, за столом никого не было. Но настольная лампа горела, и в воздухе еще витал едкий дым от бузуньковских папирос. Пахомов растерянно оглядел комнату, выглянул в коридор, затем снова заглянул в кабинет. - Докопался, значит? Ну-ну, - раздался спокойный голос невидимого Бузунько. - Да ты садись, чего встал как вкопанный? И дверь закрой. Пахомов замер, но потом послушно закрыл дверь и тут же увидел майора. Тот стоял прямо за дверью, около небольшого шкафчика в углу кабинета, и поливал какое-то растение в коричневом глиняном горшке. Но как только Антон открыл рот, майор ловко перехватил инициативу. - А что мне было делать?! - развел руками Бузунько, проходя со стеклянным графином обратно к столу. - А? Этот простой вопрос поставил Антона в полный тупик. - У меня был приказ, - продолжил майор, поливая кактус на подоконнике. - Но только давай не будем сейчас шекспировские страсти здесь разыгрывать. Ты - не Отелло, я - не Дездемона. Тебя интересует, откуда я знаю, зачем ты пожаловал. Ну, так это просто. Как ты про газету меня спросил, я сразу понял, что это лишь вопрос времени, через сколько ты у меня в кабинете нарисуешься. Вот ты и нарисовался. Правда, немного раньше, чем я ожидал. Звонил кому-нибудь? Антон внутренне поаплодировал догадливости майора. - Звонил, звонил, - угрюмо подтвердил он. - Я так и понял, - сказал Бузунько и поставил графин на стол. Затем, крякнув, опустился на стул. - Но Петр Михайлович, как же так?! - Да вот так! - резко оборвал его майор. - Приказы не обсуждаются. - Да какие приказы? Вы можете толком объяснить, что происходит? Антон с досадой отметил про себя, что этим классическим метафизическим вопросом исчерпывается весь его заготовленный монолог - спрашивать больше было, собственно, и не о чем. Майор вздохнул, побарабанил пальцами по столу, затем встал и подошел к двери. Там он высунул голову в коридор, затем всунул ее обратно и закрыл дверь. - Ты, Антон, многого не понимаешь, да и я не совсем все понимаю. Но раз пошла такая пьянка, готов поделиться своими знаниями. Но когда я это скажу, - понизив голос, продолжил Бузунько, снова садясь за стол, - кроме нас двоих, об этом никто не будет знать. По крайней мере, еще пару дней. Так что прими это к сведению. Да, было в конце ноября большое совещание, и меня вызвали. Наверх. Сказали, мол, есть вот такая задумка, провести ГЕНАЦИД в жизнь. Но, ты ж понимаешь, Россия - не Люксембург какой-нибудь, тут такие масштабы, что одна маленькая осечка, и привет - полпланеты на ушах. Тут не семь, тут семьдесят семь раз отмерь, и все мало будет. Вот и было принято решение проэкспериментировать для начала - мол, если в отдельно взятой глухой деревне ГЕНАЦИД пройдет испытание успешно, они его тут же после Нового года и повсеместно объявят. Так что мы вроде летчиков-испытателей получаемся, а? И майор дружелюбно подмигнул Антону, как будто действительно стоял на взлетной полосе, готовясь испытать очередную модель самолета. - Только мы? - Насколько я знаю, да. Ты меня только не спрашивай, почему именно мы. Может, какие соображения были, а может, и ткнул просто кто-то пальцем в карту. У них там наверху сам черт ногу сломит. В общем, с нас начали. - Но ведь… - Утечка? Конечно, боялись. Но с другой стороны, всех райцентровских на молокозаводе заранее предупредили, что, мол, проводится такой социальный эксперимент в Больших Ущерах, что, если кто спрашивать будет, кивайте головой и молчите - вот они и молчали. - И библио… - И библиотеку твою не просто так, а специально к этому указу обогатили. Закрыли две ближайшие, чтоб недостатка в материале не было. А что тебе не нравится? - А потом… - Потом никто обратно ничего не повезет, не волнуйся. Что сделано, то сделано. Книги останутся у нас. - А спецвыпуск… - Спецвыпуск отпечатали в райцентре. Извещения тоже. Но ты пойми, это ж не баловство какое, мы же тут не в солдатиков играем, это ж с ведома… (Бузунько поднял указательный палец вверх и, не поднимая головы, завел зрачки под веки)… ты понял, кого. Антон проследил за направлением пальца и уткнулся взглядом в большое мокрое пятно на потолке. Затем снова перевел взгляд на майора. - Но зачем? - Что “зачем”? Зачем именно с нас начинать? Да я ж уже… - Да нет, я говорю, зачем все так секретно, почему нельзя было в открытую объявить эксперимент, так, мол, и так? Зачем весь этот цирк? - Но-но-но! - сурово оборвал его майор. - “Цирк”! Ты словами-то такими не бросайся, не ровен час, грыжу заработаешь. А в открытую они не захотели. Долго объяснять, ну, в общем, был у них прецедент. Запускали какой-то нацпроект не самого хм-м… популярного характера и решили не темнить, все народу выложить, как есть. Мол, с вас начинаем, потому что верим в вас. А те: а почему с нас? а эти: а с кого, если не с вас? а те: начните с соседей - их не жалко. А эти: а вы нам не указывайте, мы решили испытание с вас начать. А те: мы не ракета, чтоб нас испытывать. Ну, так там такая буча поднялась, аж до неба полыхнуло. - А здесь решили, если по-тихому, то, значит, не полыхнет? - Не должно, - не очень уверенно ответил майор. - Но меня-то… - Да! - снова перебил его Бузунько. - Да, я настаивал на том, чтоб тебя в это дело посвятить. Одному-то сложнее. Да и Черепицына можно было бы подключить. Одним больше, одним меньше - невелика разница. Но они там и слушать не стали. “Если всех посвящать, то эдак никакой секретности на вас не напасешься”. А я что? У меня приказ. Мне и так Митрохин каждый божий день плешь проедает. Майор встал и придвинул свой стул к стулу Антона. Это должно было добавить, по глубокому убеждению майора, доверительности в разговоре. - Послушай, Антон, осталось два дня. Завтра проведем предварительный экзамен, послезавтра основной. Комиссия приедет. А послепослезавтра ты уезжаешь. Навсегда. Так чего ты кипятишься? Ну не личное же я тебе оскорбление нанес? Антон пожал плечами, как обидевшийся ребенок, которого напрямую спрашивают, не обиделся ли он: сказать, что обиделся, гордость не позволяет, сказать, что не обиделся, не позволяет обида. - Давай, Антон, только без этих глупостей, - раздраженно произнес майор. - Никто ж из тебя лично дурака не делал. Как и из всех остальных. Есть такое слово - “секретность”. И потом… на обиженных воду возят! И майор натужно засмеялся. - Да и сам подумай, какую мы глыбу с места сдвигаем, какой национальный проект в жизнь проводим! И на нас такая ответственность! Да тут хоть к черту в зубы, лишь бы не обосраться. Пахомову показалось, что Бузунько убеждает уже не столько собеседника, сколько самого себя в том, что все, в общем и целом, правильно и несмертельно. - А ты думаешь, что? С ними можно как-то по-другому? Посвятить их во все планы, поделиться с ними соображениями, может, даже выслушать их мнения, а? Это все ваши интеллигентские штучки. Да ты пойми, нельзя им давать пищу для ума! Они же ее обязательно в закуску превратят! Это в лучшем случае. А в худшем подавятся ею, да еще и устроят бунт какой-нибудь. Тут даже этот проект… тоже, понимаешь, палка о двух концах. - Да кто они-то? - Кто?! - удивился майор. - А я тебе сейчас покажу, кто. Черепицын! - крикнул Бузунько и снова повернулся к Пахомову, - сейчас увидишь, кто. Черепицын, мать твою! В дверях возник испуганный Черепицын: - Да, товарищ майор? - Гришка еще у тебя? - Ну да, объяснительную пишет. - Ну-ка, приведи его сюда. На минутку. - Слушаюсь, товарищ майор, - ответил Черепицын и исчез. В коридоре раздался топот его сапог. Через пару минут он появился с Гришкой-плотником, которого не очень дружелюбно втолкнул в кабинет к майору. Бровь у Гришки была рассечена и неумело залеплена пластырем, на скуле была ссадина и синяк. Майор повернулся к Гришке и, изредка бросая взгляд на Пахомова, сказал: - Вот, Антон, полюбуйся на красавца. С Валеркой-трактористом что-то не поделили. Тот ему слово, и Гришка ему два. Тот ему в морду, и Гришка ему в ответ. А ты спроси его, что они не поделили, - много интересного узнаешь. Гришка, пожав плечами, прокомментировал слова Бузунько очередным шедевром: - А неча, епт, было тюкалку шмотылить. - Ой, ой, - замахал руками майор, - оставь свои поговорки для баб на завалинке. Увижу что-нибудь подобное в объяснительной, получишь пятнадцать суток, понятно? - Понятно, - неожиданно легко и внятно согласился Гришка. - Скажи лучше, что не поделили. Только нормальным языком. - Ну тык, этот хер с пригорка начинает мне фасон протирать, типа… - Григорий! - пригрозил майор. - Я сказал, нормальным. - А-а, ну да… А можно дымком поправиться? - Курить, что ли? Потом покуришь. Давай, говори. - Ну а че тут говорить? Отделимшись я. - От кого это? - Я ж говорил уже. - А ты не мне, ты, вон, Пахомову расскажи. Ему интересно. Он собирает факты для передачи “В мире животных”. - Чего? - не понял Гришка. - А-а. Ну да. Короче, отделимшись я от “простофиль”. - Это те, кто поэзию философскую предпочитает, - пояснил Бузунько Антону. - Ну вот, - пожал плечами Гришка. - А я ему свое гну. - Кому ему? - перебил Гришку Бузунько. - Ну так Валерке же! Мне ихнее не близко. Я свою гордость имею. Вот я и отделимшись. Теперича я - “дикарь”. - Значит, у тебя теперь своя группа? Типа, заумное читать будете, - Бузунько левой рукой сделал жест, словно вкрутил невидимую лампочку у виска. - Да нет, - поморщился Гришка. - Таких, как у меня, никто не любит, да и нет ни у кого, я вообще этот… дикарь-одиночка. - А зачем драться полез? - Так это… в состоянии эффекта я пребывал. Он мне чаво-то сказал, ну, я и не сдержамшись. - “Чаво-то, чаво-то”, - передразнил его Буз