- Да ладно, Саша.
И больше голос его я не слышал. Уже никогда.
(Окончание следует)
пообещай мне страшный рай…
Об авторе
| С 1989 года Бахыт Кенжеев - постоянный автор “Знамени” (последняя публикация см. N 10, 2007 г.).
* * *
“Небесные окна потухли”.
“Ты что? Неужели беда,
и чёрные звёзды, что угли,
погасли, причём навсегда?”
“Вот именно - в области света
сложился большой дефицит,
и даже случайной планеты
нигде в небесах не висит.
Материя стала протеем,
объявлен бессрочный антракт”.
“Но как мы с тобою сумеем
узнать этот горестный факт?”
“Никак! Постепенно остудят
глубины земного ядра,
и жизнь у любого отсудят,
включая лису и бобра.
Лишь ангел, угрюмый неряха,
очки позабыв впопыхах,
пройдёт по окраине страха
с мечом в невесомых руках”.
* * *
Есть государственная спесь:
брести за царской колесницей
колонне пленников. Бог весть,
кому она сегодня снится,
страна проскрипций. Чистый лоб
весталки. Сгорбленная выя.
И в цирках каменных взахлёб
гремят оркестры духовые.
Есть долгий звук - и узкий свет.
Прощай. Прости. Позволь на память
одну из самых тёмных бед
на столике ночном оставить.
Жизнь покачнётся навсегда,
заплачет, тихо глянет мимо…
Артезианская вода
мягка, и тьма неопалима,
где опыт, смерти побратим,
распознаватель белых пятен,
как первый снег, необратим,
как детский голос, невозвратен.
* * *
Ночь. Зима занавесила, стёрла трафаретное “Выхода нет”,
где моё трудоёмкое горло излучало сиреневый свет.
Человече, искатель удачи! Мы по-прежнему йодом и льдом
лечим ссадины; прячась и плача, драгоценные камни крадём
друг у друга; любимых хороним, да и сами, живой чернозём,
норки узкие жвалами роем, изумрудные кольца грызём.
Спи, прелестница, плавай под ивой. Я не рыцарь на чёрном коне.
Снежный ветер - архивный, ревнивый - кружит сонную голову мне,
и свистит, подбивая итоги, призывая мгновение: “стой!”,
чтобы я, утомлённый с дороги, бросил камешек свой золотой
у порога, вздохнув: далеко ты затерялся - песчинкой в пыли,
тусклой бусинкой из терракоты, обожжённой могильной земли.
* * *
El condor paso. Где же ты, душа любви и нищеты,
василеостровская дева-
лимитчица? Должно быть, там, где полночь хлещет по листам
платана мокрым снегом. Древо,
обряд языческий творя с нетвёрдым мёдом января,
к земле склоняется спросонок,
и в визге дворницких лопат часы глухие плохо спят,
скрипя зубами шестерёнок.
Четырёхструнная, сыграй, пообещай мне страшный рай,
булавку в мышце, мраз по коже…
Зачем кондор, чужой орёл, свою голубку поборол,
взыскуя музыки, не схожей
ни с чем? Где ты? Где мы с тобой? Сквозь купол чёрный, ледяной,
разрезанный, как бы живая
жизнь, льётся бездна, звезд полна, где наши тени дотемна
молчат, мой Бог, не узнавая
друг друга, где разведено моё привычное вино
водой и солью; плещут перья
разбойника чилийских Анд, ценой всего в один талант,
в один обол, в одно похмелье…
* * *
Сникнет ярость, выйдет дерзость,
а взамен придёт
небогатая поверхность
подмосковных вод.
Эти омуты да ивы,
как пастух - овец,
созерцает терпеливо
сумрачный мудрец.
Он ни слова не уронит,
потерял он счёт
дням, и мир потусторонний
перед ним течёт.
То пескарь при виде щуки
вздрагивает вдруг,
и воздел бы к небу руки, -
только нету рук,
то пупырчатая жаба,
выглянув на свет,
воспарить душой могла бы,
только крыльев нет.
Позабудь про долю рабью,
про свои года.
Тёплой праздничною рябью
морщится вода -
это дар, твой дар убогой,
ускользает он
водомеркой босоногой
по ручью времён.
* * *
Доцент бежал быстрее ланей,
быстрей, чем кролик от орла,
стремясь к потешной сумме знаний,
чтоб жизнь согласная текла.
Он подходил к проблемам строго,
любил районного врача
и мучил павловского дога,
ночами формулы уча.
Я тоже раньше был учёный,
природе причинял урон,
и плакал кролик обречённый,
мне подставляя свой нейрон,
и видел мир, где нет удачи,
покрытый смертной пеленой,
а я в мозги его крольчачьи
ланцет засовывал стальной.
Вещает мне Господь-учитель:
пусть не страдалец, не мудрец,
но будь не просто сочинитель,
а друг растерзанных сердец.
Как жалко зайца! Он ведь тоже
бывал влюблён, и водку пил,
и куртку натуральной кожи
с вчерашней премии купил.
Цветков! Мой добрый иностранец!
Ты мыслью крепок, сердцем чист.
Давно ты стал вегетарьянец
и знаменитый атеист.
Ужели смерть не крест, а нолик?
О чём душа моя дрожит?
Неужто зря злосчастный кролик
в могилке глинистой лежит?
Маятник Фуко
Об авторе
| Владимир Михайлович Шпаков родился в 1960 году. Автор двух книг прозы: “Клоун на велосипеде” (1998) и “Год петуха” (2006). Проза публиковалась в журналах “Аврора”, “Нева”, “Октябрь”, “Дружба народов”, “Крещатик” и др. Живет в Санкт-Петербурге.
Н. Б.
Дыхание дефолта я почувствовал задолго до его наступления. Газеты, с которыми я сотрудничал, медленно умирали, гонорары становились мизерными, потом и вовсе исчезли. А жить-то надо! В общем, весной 98-го года я оказался в ремонтной бригаде, приводившей в порядок квартиры “новых русских”. Второй месяц я навешивал двери, окна, укладывал черновые полы, а главное, получал за это денежное вознаграждение.
- Тебе хорошо, - говорила режиссерша Мосина, - работа есть, да и в долг ты не брал. А мое положение представь?!
У Мосиной не было работы, причем давно. Полгода назад она вознамерилась ставить спектакль: связалась с каким-то банком, выпросила ссуду на постановку и, собрав актеров из разных трупп, взялась за дело. Мосина умела убеждать: и актеров зажгла идеей, и художника, который нарисовал просто фантастические декорации. Деньги на них потратили тоже фантастические, и вдруг выясняется: сцену не дают! То есть театр (также почувствовав дыхание дефолта) предпочел на три месяца предоставить подмостки под какой-то мюзикл. Пока Мосина обивала пороги других храмов искусства, декорации свезли на склад. Когда же очередная договоренность, можно сказать, была в кармане, склад вспыхнул синим пламенем, похоронив под горящими балками спектакль. А тут еще из банка депеша: гоните, мол, долг! Мосина срочно перезанимала, что-то взяв у меня, что-то у друзей и родственников, но из долговой ямы до сих пор не вылезла.
- Ты как, терпишь пока? - спрашивала она время от времени. - Ты потерпи, ладно? Деньги - это ведь мелочь, главное, что спектакль накрылся…
Ради высокого искусства Мосина была готова участвовать в авантюрах, лезть в пекло, закладывать душу, поэтому ее звонков я побаивался. “Что она, интересно, придумала на этот раз?” Мосина звонила вчера, просила зайти, поэтому сегодня я договорился выйти на работу после обеда.
- Ну как, терпишь? Не будешь приставлять нож к горлу бедной женщины? Ничего, будет и на нашей улице бенефис…
Худенькая Мосина носилась по кухне, не вынимая изо рта сигарету и делясь впечатлениями о чужом творчестве. Что ставят, а?! Ты видел это чудовищное кино? Которое снял Курамов? Бред, полный бред, а ведь как хорошо начинал! Мы вместе начинали на Моховой: я Вампилова ставила, он - Петрушевскую… Не видел эти спектакли? О, это была песня! А сейчас - никакой песни, он охрип, он в каждом кадре дает петуха!
- Но ведь деньги на кино где-то достал… - осторожно вклинился я.
При слове “деньги” Мосина застыла.
- Деньги, деньги… Деньги - это страшная сила!
- Согласен. Особенно, когда их нет.
- А надо, чтобы были, верно? Мне ведь нужно долг отдать, в том числе тебе. А еще новая идея есть, спектакль хочу поставить.