Таким образом, кочевничество противоречило необходимым условиям интеллектуального или культурного прогресса[77]. Оставалось лишь множество абсурдных суеверий и обрядов, которые в лучшем случае изредка оказывались полезными, а в худшем были опасны[78]. Не допускало оно и полноценного развития религиозной иерархии, которая могла бы смягчить мораль и заострить умы, – типично екатерининская идея, сохранявшая приверженцев до первой половины XIX века [Crews 2006: 31–91]. Кочевники в лучшем случае были невежественными мусульманами, а в худшем – и вовсе не мусульманами, а недавними язычниками, у которых не было собственных мулл и мечетей [Георги 1799:140; Левшин 2005:40]. Суть их религии заключалась не в гражданском порядке, а в нескольких легко имитируемых обрядах (омовение, обрезание, отказ от свинины) и глубоко укоренившихся неприятных предубеждениях против русских и других «неверных»[79]. Для чиновников, полагавших, что с азиатами можно справиться исключительно силой, не было лучшего аргумента в пользу их взглядов.
Общие рассуждения о характере казахов в подавляющем большинстве также основаны на их кочевом образе жизни и столь же пессимистичны. Н. П. Рычков обвинял казахов в невежестве (прочно связанном с кочевничеством), лукавстве и необузданном корыстолюбии [Рычков 1772: 30–31][80]. И. П. Шангин считал, что они способны на бесчеловечную жестокость и характер их так же непостоянен, как их образ жизни [Шангин 1820: 141, 144]. И Барданес, и Паллас писали, что они с неподобающей подозрительностью относятся к своим русским собеседникам [Барданес 2007:114–115; Паллас 1773,1: 566–567]. Левшин считал их просто трусливыми и жадными [Левшин 1832, 3: 80–81]. Такие взгляды, по определению этноцентричные, были в немалой степени следствием того, что наблюдатели из имперской России рассматривали обычные перипетии степной политики и войн через призму представлений оседлого европейца. Положительные оценки (там, где они были), как правило, касались казахских традиций гостеприимства и хороших качеств казахских женщин, добрых и трудолюбивых, страдавших от тирании своих мужей[81]. Не предпринималось никаких особых усилий ни для того, чтобы примирить все эти, иногда противоречивые, сведения (для одного высокопоставленного наблюдателя, С. Б. Броневского, такое противоречие было самой сутью казахского бытия [Броневский 1830: 85–86]), ни для того, чтобы поставить под вопрос само представление, будто группа людей может иметь некий «характер». Несмотря на небольшие противоречия в этих этнографических сведениях, фундаментальное различие между наблюдателем и объектом наблюдения – степняком и сеятелем, оседлым и кочевником, – казалось, подтверждало тот факт, что новые подданные империи обладали широким набором качеств, делавших их трудными в общении и опасными.
Эволюционистский взгляд на человеческие общества подразумевал, что казахи с течением времени могут измениться и стать другими. В конце концов, многие из наихудших черт их «патриархального» общества не так уж сильно отличались от законов и обычаев, характерных для ныне высокоразвитых европейских обществ в периоды поздней Античности и Средневековья [Левшин 2005: 123–124]. Все, что требовалось для такого утверждения, – это доказать, что кочевничество представляет собой осознанный выбор и что достаточно крупные части Казахской степи подходят для оседлого земледелия, которое сделало бы возможным прогресс. Именно это были готовы утверждать многие царские наблюдатели. Броневский, например, заявлял, что кочевое скотоводство коренится в стремлении казахов оставаться дикими и свободными: «…[они] не только не имеют оседлости, но, почитая неволею оставаться на одном месте, презирают жизнь постоянную» [Броневский 1830:72] (см. также [Мейендорф 1975:38]). Более того, и прошлое, и настоящее дает многочисленные примеры, подтверждающие возможность земледелия в Казахской степи. Н. П. Рычков, например, обнаружил на реке Кара-Тургай в Оренбургской степи свидетельства того, что люди, населявшие ее до казахов, выращивали там зерно [Рычков 1772: 58]. Другие наблюдатели ликовали, что трудолюбивым казахам как в сибирских, так и в оренбургских степях удавалось получить хорошие урожаи на почвах, которые, казалось, не подавали в этом смысле больших надежд [Рычков 1887: 100–101; Андреев 1998: 77; Спасский 1820:182–183]. Достаточно благоприятная природная среда делала оседлый образ жизни возможным, а по логике того времени это означало, что при надлежащем управлении возможным сделался бы и культурный прогресс[82]. В целом имелось несколько точек зрения на этот вопрос, и, будучи доведенными до логического конца, эти взгляды могли привести к неоднозначным политическим последствиям.
77
Ср.: «Ни образ жизни, ни нравы, ни религия не позволяют киргизам быть образованными» [Левшин 1832, 3: 132].
78
Левшин нехотя признает полезность некоторых врачебных практик казахов [Левшин 1832, 3: 142]; менее релятивистский (и более распространенный) взгляд см. в [Андреев 1998: 61; Шангин 1820: 155; Ягмин 1845: 63, 68–69].
79
О ритуалах см., например, [Барданес 2007: 179] (хотя Левшин отрицает, что казахи регулярно совершают ритуальное омовение [Левшин 1832, 3: 54]), [Броневский 1830: 196; Георги 1799: 133]; о суевериях см. [Левшин 1832, 3:58–60, 94].
80
О роли «просвещения» (в разном понимании) в создании ранними царскими наблюдателями этнографического Другого см. [Слезкин 2005].
81
О гостеприимстве см. [Паллас 1773: 566–567]; о взаимоотношениях между полами см. [Броневский 1830: 85–86].
82
О равновесии между окружающей средой, климатом, государством и гражданским порядком в жизни населения, см. [Ханыков 1844: 3–4].