С другой стороны, рассеянность населения по большим пространствам приводит к тому, что, за отсутствием иных наглядных ориентиров, всякий феодал средней руки становится в своей округе высшим судьёй и эталоном в вопросах не только собственно права, но и общей культуры, моды и пр. В связи с чем слово “провинциальный” – даже при том, что в обсуждаемую эпоху и европейские столицы мало чем походили на центры передовой научной мысли – повсеместно начинает подразумевать повышенную степень отсталости.
Да, разумеется, даже самые непритязательные феодальные правители не могли вовсе обойтись без грамотных и интеллектуально развитых помощников. Но число таких более-менее подготовленных людей, потребное для удовлетворительного функционирования государственного аппарата, составляло считанные проценты от общей численности класса землевладельцев. Сверх того, в наследственных монархиях обновление управленческих кадров происходило, как правило, медленно, и хорошо зарекомендовавшие себя главный национальный финансист, дипломат или законовед (а равно и вся нисходящая иерархия их ставленников) могли оставаться на своих постах десятилетиями вплоть до смерти своей или государя. Так что предъявлявшийся государствами в этот период весьма умеренный спрос на квалифицированных служащих с запасом покрывался теми представителями дворянства, кто – просто по личной склонности – обращал внимание на опыт пращуров в сфере политической экономии, административно-правового регулирования, международных отношений и т. д. Что опять-таки лишало внешних стимулов к теоретическим дерзаниям тех, кого учёность сама по себе мало интересовала, но кто, возможно, был бы готов заняться самообразованием ради карьерных перспектив, будь они более реальными.
А в общем итоге наложение друг на друга всех этих факторов приводит к тому, что служение государству мечом и, образно говоря, пером начинают восприниматься как не просто разные, но ещё и практически не пересекающиеся виды деятельности. Так что, скажем, во Франции даже на уровне языка выделяются “дворянство шпаги” и “дворянство мантии”. Излишне уточнять, что при этом военная служба повсеместно и большинством воспринималась как безусловно более важная и почётная, чем “статская”. Вплоть до того, что многие заслуженные воины усматривали в собственной неграмотности скорее дополнительный повод для гордости, нежели недостаток.
Не менее очевидно и то, что в условиях, когда основной формой подготовки дворян к государевой службе было домашнее обучение, такие умонастроения просто обрекались на самовоспроизводство. Ибо каждое очередное поколение дворян принималось наставлять своих отпрысков строго с учётом признанных общественных приоритетов. То есть главное либо даже всё внимание сосредотачивалось на умениях и навыках, нужных в бою, плюс этикет и “хорошие манеры”, отличающие “благородных” от “черни”. И только в малой части дворянских семей признавалось уместным обучать своих детей чему-то ещё.
Тем не менее, подобно свободнорождённым Древнего мира, средневековые землевладельцы как сословие продолжали числиться “цветом нации”, призванным перед всеми продемонстрировать её превосходство не только на поле брани, но и на интеллектуальном поприще. Однако если в античных полисах большинство граждан действительно ориентировалось на уровень мудрецов и старалось не отставать от них, то основная масса европейских дворян уже сам факт “благородного” происхождения воспринимала как абсолютную гарантию своего культурного превосходства над всевозможными “смердами”, по сравнению с которым наличие или отсутствие образования не имеет принципиального значения. Так что древние философы, превосходя современников в системности мышления и аналитических навыках, по объёму своих фактических знаний были, что называется, первыми среди многих равных. Тогда как крупные мыслители средневековья стояли на вершине интеллектуальной пирамиды, в основании которой лежало самое дикое и вместе с тем исключительно довольное собой невежество, представленное как раз привилегированными членами общества.