В конце XVIII века, стремясь отстоять свою победу и свои принципы, французские республиканцы декларируют всеобщую воинскую повинность и всеобщее начальное образование. Однако на практике первая идея реализуется куда более оперативно и последовательно, чем вторая, причём не только во Франции. Ибо опасно выросший потенциал французской армии побуждает соседей-конкурентов тоже переходить на массовое обучение своего населения военному делу, а вот с народным просвещением подобной спешки ничуть не наблюдается. Так что в XIX веке на всём Европейском континенте темпы приобщения рабочих и крестьян к владению оружием даже не многократно, а поистине неизмеримо опережают их знакомство хотя бы с начальными научными сведениями об окружающем мире. И в том числе это, наряду, конечно же, с суровой муштрой и наличием реальных внешних угроз, помогает правящим кругам сохранять достаточно твёрдый контроль над армиями, укомплектованными по преимуществу их классовыми антиподами.
Наконец, с появлением многомиллионных империалистических армий и после ожесточённейших классовых битв начала ХХ века даже далёким от гениальности буржуазным лидерам становится ясно, что без всесторонней промывки мозгов вооружённые трудящиеся будут служить для “благородной публики” не столько “надеждой и опорой”, сколько источником постоянных кошмаров, в которых армия “вдруг” отказывается защищать всевластие капитала. (Откуда, собственно, и возникает ностальгия по “старой доброй” наёмной армии, готовой без сомнений и колебаний уничтожить любого, на кого укажет “работодатель”.) И тогда дозволенными становятся любые средства – от самого незатейливого расизма до пространных рассуждений о разных загадочных вещах вроде прирождённых свойств человека, национального призвания, интеллектуальных коэффициентов, самоактуализации и прочих лузеров. Лишь бы в общем итоге этих рассуждений получалось, что наблюдаемое общественное устройство является сугубо естественным, закономерным и если и не идеальным, то, как минимум, отвечающим всем основным человеческим запросам. А стало быть, неприкосновенным, поскольку желать что-то изменить в порядке, устраивающем большинство едоков, могут только злобные радикалы, но никак не благонамеренные граждане.
Очень удачно вписывается в эту схему и массовое полу-среднее образование, которое ко второй половине ХХ века настолько отстаёт от переднего края действительного познания, что начинает в массовом порядке порождать не интерес, а вовсе даже равнодушие либо активное презрение к самостоятельному теоретическому поиску и людям, им занимающимся. Ну а для тех, кто официально допускается к работе на границе с неизвестным, с одной стороны, создаются условия, помогающие почувствовать себя сторонником “рыночной экономики”, а с другой – всячески устраняются возможности и стимулы к выходу за рамки своей специализации и формированию более целостного понимания окружающей и прежде всего социальной действительности.
Таким образом, исторические судьбы военного дела и дела познания, в докапиталистических формациях следовавшие вроде бы независимо, но вместе с тем строго параллельно друг другу, при капитализме разошлись именно потому, что здесь они пересеклись. Чтобы оградить свою власть от посягательств зарубежных “коллег”, буржуазии приходится сделать военную подготовку более или менее близкой к всеобщей, а стало быть, в отличие от рабовладельцев и феодалов, заведомо лишиться боевого превосходства над объектами своей эксплуатации. После чего оградить искомую эксплуатацию от посягательств её противников внутри страны становится возможным только при условии НЕдопущения столь же широкого распространения знаний о природе новой власти. И, убедившись в этом, капиталистические режимы налаживают строгий контроль за ходом “народного просвещения” и стараются не расширять круг причастных к самостоятельному теоретическому поиску за рамки абсолютно необходимого для материально-технического обеспечения собственного функционирования. Так что если на направления, связанные с технологически-продуктовой межкорпоративной или межнациональной конкуренцией, могут выделяться весьма значительные силы и средства, то в социальных науках столь же активного стремления к выяснению действительных механизмов организации жизни отдельных людей и их сообществ как-то не просматривается. Скорее наоборот, нередко можно видеть, как в той же философии или психологии именно официальными инстанциями с завидным упорством поддерживаются и продвигаются малопродуктивные, а то и попросту бестолковые концепции, а при попытках разобраться в тех или иных вопросах истории даже многократно проверенные правительственные агенты не могут получить доступа к целым секторам первоисточников.