Кстати, это соединение удалось обнаружить и в других фруктах, например, в кокосе, но в гораздо меньшей концентрации.
Каких только средств не предлагают страдающим от бессонницы! Немецкие врачи рекомендуют еще одно – физические упражнения. Они прописали своим пациентам четыре раза в неделю занятия бодибилдингом и два – занятия аэробикой.
Эффект «лекарства» оказался гораздо большим, чем от снотворных средств. И, разумеется, никаких побочных последствий, неизбежных при приеме седативных препаратов – расстройства координации, снижения внимания и дневной сонливости.
Ирина Прусс
Безумный третий мир
Пятый год подряд собираются лучшие наши социологи, экономисты, культурологи на научную конференцию, которая всегда называется одинаково: «Куда идет Россия?». Не то чтобы страна наша каждый год меняла направление в мировом пространстве и каждый раз этот вопрос приходилось обсуждать заново; просто что- то вроде постоянно действующего семинара, на котором с разных сторон все подходят и подходят к вопросу, вообше-то не имеющему ответа. Вроде вопроса о смысле жизни. Или о том, что такое счастье. Говорят, это одна из чисто русских особенностей: обожать такого рода обсуждения, в которых не так важен в принципе недоступный ответ, как сам процесс его совместных поисков.
А известный английский социолог Теодор Шанин упрекнул нас как раз в том, что мы недостаточно – или недостаточно эффективно – занимаемся самопознанием. Еще точнее – что у нас не любят слушать тех, кто как раз очень успешно этим занимается. Что сделали с Кибальчичем, который точно предугадал все, что произойдет с Россией в 1978 году? Правильно, повесили. А с Чаяновым, который в 1926 году четко описал сталинскую коллективизацию и ее последствия? Тоже погиб не своей смертью. Правда, пророков не любят не только в России и поговорка о них – не нашего изобретения.
Опыт последнего десятилетия в нашей стране уникален, считает главный социолог страны (директор ВЦИОМа и старинный друг нашего журнала) Ю.Левада. Это опыт не революции, не заговора или интриги, а вынужденного, никем не задуманного и никем не возглавленного перехода общества из одного состояния в другое. Когда реформы начинают просто потому, что прилавки совсем опустели; когда многопартийная система получается потому, что перессорилась верхушка государства; когда на выборах главный критерий – чтобы хуже не стало.
Если бы выступал не Ю.Левада, известный своими западническими симпатиями и склонностями к универсализму, а кто-нибудь другой, впору было бы воскликнуть: ну вот, опять путь особый, небывалый, чисто русский – в падении, как и на взлете. Но уже четвертый год подряд Т.Шанин уверяет, что мы вовсе не такие уникальные, какими себе кажемся. Просто принадлежим мы не Западу и не Востоку (в споре западников и славянофилов, по его мнению, эта дилемма неправильно сформулирована, потому и спор до сих пор неразрешим), а странному, плохо изученному и вообще лишь недавно замеченному учеными, почти сплошь европоцентристами, третьему миру. Еще в начале века, по мнению Шанина, Россия продемонстрировала миру типические черты развивающейся страны, что не было тогда осознано, поскольку не было и самого термина, и понятия «третьего мира» – оно появилось лишь в шестидесятые годы.
Не то чтобы сильно неожиданно, но до сих пор немного обидно. И до сих пор непонятно.
Из зала потребовали доказательств; Шанин привел неожиданные подробности из жизни стран, которыми мы не привыкли особо интересоваться. В Индии, в Бразилии есть довольно развитое производство, прекрасные университеты. Как и мы, Бразилия провела свою урбанизацию совершенно зверскими методами и (в отличие от Китая) истребила в этом процессе ремесло. Как и в нашей экономике, в бразильской огромную роль играет неформальный сектор, система неформальных отношений, компенсирующих дыры формальных систем. Как и у нас, там созданы небольшие центры высокого наукоемкого производства, которые существуют в режиме закрытых городов и никак не влияют на окружающую среду.
«Третий мир» по Шанину – не этап в развитии любой страны от первобытно-общинного строя или феодализма через урбанизацию и индустриализацию к современному постиндустриальному производству, обществу и государству. Это действительно особый мир, живущий по своим законам и упрямо уклоняющийся от европоцентристских схем. Абсолютно во всех странах третьего мира государство выступает главным агентом развития и модернизации. Везде социальные структуры скорее разрывают страну на части, чем объединяют ее. Повсюду в этом мире богатство исчезает не только из-за неэффективности производства, но и потому, что местные элиты вывозят его за границу План «закрыть» страну, развить ее, а потом «открыть» – не российское изобретение, его пытались реализовать и в Бразилии, и в Иране. Каждый новый этап начинается с выдвижения одной и той же новой стратегии: усилить вмешательство государства ради…; почти всегда сначала страна делает резкий рывок вперед, потом идет стагнация, потом падение. Углубляющиеся кризисы переходят в конце концов в самораспад системы: страну не завоевали чужие, не было сокрушительного восстания своих, просто все как- то разваливается изнутри.
Если заставить себя услышать английского социолога (чего, кажется, за все четыре года так и не случилось), многие другие доклады приобретут новое звучание. Нельзя ли все подмеченные на конференции особенности истории России последние сто лет и последние десять лет рассматривать как характеристики этого самого плохо изученного третьего мира? Тогда все, что с нами происходит, – не такой уж стихийный, стохастический, ничем не управляемый процесс, как говорит об этом Ю.Левада, он управляется определенными закономерностями – только мы их не знаем.
Например, в этом мире особое соотношение между производством благ и производством рисков – такую теорию предложил аудитории О.Яницкий. Производство благ и производство риска – равноправные реальности; они всегда сосуществуют в известных пропорциях. Среда обитания есть интегральная часть этих производств. В развитых странах Запада есть свои зоны риска: можно разориться, потерять работу, заболеть, быть ограбленным или изувеченным в автокатастрофе. Но эти зоны не столь уж велики и контролируются государством и обществом: невозможно уничтожить преступность, но можно бороться с ней более или менее эффективно; невозможно «отменить» риск венчурного бизнеса, который состоит в создании и опробовании новых технологий, но можно сделать это занятие столь привлекательным, чтобы его достоинства оправдывали неизбежный риск.
Мы сейчас, по Яницкому, находимся в фазе не просто риска, а всеобщего риска. Уже непонятно, где опаснее жить: в Москве или на Сахалине. Последние десять лет производство благ все более вытеснялось производством риска, который начинает определять наше понятие нормы. В гакой обстановке главным становится не развитие, а безопасность. Общество не модернизируется, а наоборот, скатывается в архаику, вплоть до торговли людьми, социальная среда становится агрессивным накопителем и производителем рисков самых разнообразных, ими полны не темные улицы, а школа и армия, все институты общества. Норма и патология меняются местами. Наша советская система оказалась не очень реформируемой, и в этом – наш главный риск.
Возможно, в этом самом достаточно безумном третьем мире естественно ходить по кругу вместо того, чтобы, как в истории Запада, двигаться вперед, хотя и с некоторыми – порой серьезными – зигзагами и отклонениями. Светлана Кирдина, например, считает, что историю России за несколько столетий можно представить как время от времени сменяющие друг друга «западнические» и «славянофильские» циклы. В спокойные, стабильные времена у нас доминируют славянофильские ценности, стратегии поведения, способы организации социальной, экономической и политической жизни; когда же источники ресурсов, которые обеспечивают эту стабильность, иссякают и начинается кризис, потребность модернизировать базовые основания бытия в стране выдвигают вперед западные ценности, стратегии, социальные институты. Это означает, что нынешняя наша склонность к либерализму, демократии и прочим западным ценностям вызвана системным кризисом России и все они будут благополучно забыты, как только положение исправится.