На английском языке два «русских» очерка Макса Вебера не появлялись очень долго. Сокращенные версии появились, наконец, на английском в 1994 году, а в 1995 году были опубликованы, условно говоря, полные переводы – вторая работа сокращена чуть ли не на полови ну.
Сейчас подготовлен полный русский перевод этих двух работ. Статья, предваряющая публикацию полных текстов двух работ Вебера о русской революции, под названием «Вебер и Россия или приключения ткача в стране бичей и знахарей» появилась в московском журнале «Рубежи» (1997, № 5). Там же опубликован (1998) и новый перевод первой работы (сокращенный за счет примечаний). Наконец, полные тексты обоих очерко б начинают публиковаться в «Русском историческом журнале» Российского государственного гуманитарного университета (РГГУ).
Итак, россиеведение игнорировало русские штудии Вебера почти 100 лет. Случай отнюдь не уникальный, но сам по себе гротескный. Как это могло случиться? Конечно, русские штудии Вебера находятся на периферии основного корпуса его наследия, в центре которого располагается ставший уже хрестоматийным «тезис о протестантской этике» и организованная вокруг него огромная масса «социологии религии». Среди тех, кого интересует центральная тема Вебера, они не могли пользоваться большим интересом, потому что в них не было почти ничего, что уже не содержалось бы в главных его работах.
Русские очерки Вебера могли бы вызвать более живой интерес у политологов.
Но здесь сыграла роковую роль взаимная изоляция (продолжающаяся и ныне) обшей социологии власти как учения о типах и структурах власти и россиеведения. Социология власти российский опыт не учитывает. Она строит свои теоремы, обобщая западный опыт, а потом уж втискивает Россию в готовые схемы.
Были, впрочем, исключения. Внимательными читателями этих работ Вебера были Райт Миллс и Ганс Герт (1947), что отразилось в их классической хрестоматии Вебера. К русским штудиям Вебера постоянно обращается Дэвид Битэм (1974) в своей книге о влиянии Макса Вебера на политическую теорию. Не обошел их вниманием Вольфганг Моммзен в своей книге 1959 года о Вебере в контексте германской политической жизни. Но эти авторы остались изолированными. Русские штудии Вебера не вошли в обиход политической теории.
Россиеведение, казалось бы, должно было проявить самое большое любопытство по поводу работ Вебера, но именно специалисты по России оказались наименее любопытными. Отчасти это объясняется полным отсутствием интереса среди славистов ко всякого рода «теории». В ней доминируют «историки».
Историки, конечно, не глупее других. Но у них своя традиция. На очень глубоком уровне существует сильное взаимное недоверие и даже враждебность между историей и социологией, примерно так же как между физикой и химией. И среди историков существует традиция вражды с Вебером. Ведь даже самая знаменитая в широких кругах идея Вебера о роли протестантской этики в происхождении современного капитализма встретила наибольшее сопротивление именно со стороны историков – от Рахфаля до Тревор-Ропера. Некоторые продолжатели Вебера (в России это был, например, Неусыхин) пытались убедить историков, что Вебер, на самом деле, хотел синтеза истории и социологии и что его исследовательская техника плодотворна для исторической науки. Но основная масса историков от таких игр отказалась.
В том, что русские очерки Вебера надолго выпали из научного оборота, отчасти виноват был сам Вебер. Он сам в разговорах и письмах называл их «журналистикой», высказывал опасение, что они очень быстро устареют; отказался издать их отдельной книгой. В самой Германии к тому же его суждения о России оказались политически чуждыми обоим истеблишментам – и консервативному, и социал-демократическому. Впрочем, и другие идеи Beбера при его жизни не были в большом ходу. Вся канонизация Вебера произошла уже после его смерти. Трансляторам идей и авторитета Вебера приходилось укреплять репутацию работ, рядом с которыми его русские штудии казались им второстепенными.
Вероятно, они были правы. И это снова возвращает нас к той научной общине, где в этих работах нуждались больше всего. А именно туда, где занимаются Россией. Дело ведь не только в авторитете самого Вебера. У россиеведения, в особенности у новейшей истории России, вообще нет какой бы то ни было концептуальной платформы. Весь огромный корпус исследований стоит на глиняных ногах. Ни теория бюрократии, ни теория модернизации, ни теория тоталитаризма не дают серьезных эффектов. В поисках фундамента специалисты по России кидаются к расхожим мифам, бытующим в повседневной умственной жизни российской интеллигенции, в отчаянии и под воздействием моды цепляются за структуралистский мистицизм или расхожий фрейдизм. Они, собственно, лишь переводят обыденные представления на модный жаргон современного научно-политического салона. Но упорно не хотят заглянуть в работы Вебера.
Я вовсе не хочу сказать, что историки России найдут в русских штудиях Вебера надежный фундамент для дальнейших исследований и таким образом надолго решат свои проблемы. На мой вкус, там есть много интересного, но никаких сенсационных откровений там нет. Если бы к этим работам обратились пол века назад, то эффект был бы очень силен. Сейчас он таким сильным уже не будет. Обращение к работам Вебера теперь скорее просто поможет тем, кто нащупал некоторые свежие темы или собирается оживить интерес к некоторым сторонам новейшей русской истории, которые хотя и были известны, но были стерилизованы советской имитацией марксизма или находились в небрежении. Я думаю также, что мы сможем использовать опыт Вебера для того, чтобы, наконец, превратить новейшую историю России из «истории КПСС» в историю российского общества. И, что очень важно, хотя и не лежит на поверхности: Вебер поможет тем, кто надеется изменить стиль российского мышления. Сейчас русская мысль проявляет неукротимую склонность к садо-мазохистской компенсаторной мифологии и нуждается в мужестве и трезвости. Вебер для этого прекрасный образец и учитель. Но вернемся к вопросу: почему же заинтересованные круги так не хотели ничему поучиться у Вебера без малого 100 лет?
Что касается России, то здесь все, конечно, можно списать на полицейский режим в науке, на обязательный характер марксизма-ленинизма и на особо подозрительно-враждебное отношение к самому Веберу со стороны партийно-экономического истеблишмента. Правда, никакие цензурные меры не помешали советской интеллектуальной элите десятилетиями баловаться Кьеркегором или Леви-Строссом. Так что и здесь, к сожалению, как всегда, можно было бы сказать, что неча на зеркало пенять, коли рожа крива. И все же режим жестокого контроля сверху был бы принят как смягчающее обстоятельств на процессе советского умственного салона, если бы в суде слушалось дело о его «преступной небрежности».
У западной славистики такого смягчающего обстоятельства нет. Она кастрировала себя сама. Не только, кстати, в случае с Вебером. Она занималась систематической самокастрацией и, как всем хорошо известно, с началом перестройки оказалась у корыта, разбитого вдребезги.
Слависты не читали Вебера. Кое-кто, впрочем, читал, но, как видно, впустую. Как, например, покойный дуайен английских советологов Леонард Шапиро (умер в 1984 году) или нынешний патриарх русистики-советологии Ричард Пайпс. Шапиро в одной из своих работ о русской революции походя упомянул Вебера, но тотчас же дезавуировал значение его русских работ, сославшись на то, что Вебер был под влиянием своих кадетских друзей Струве и Кистяковского. Пример поразительного научного легкомыслия. Ричард Пайпс отнесся к Веберу гораздо серьезнее и даже написал о его русских штудиях специальную статью. В ней он «закрыл» Вебера, объяснив своим коллегам (не знавшим немецкого), что Вебер кругом был неправ. И вот мы теперь имеем вместо Вебера Пайпса. Voila.