Всей этой истории есть, конечно, одно очень тривиальное объяснение – а именно обычная инертность рядовых доцентов, не желаюших расстаться с привычными и удобными представлениями. Но в случае со славистами и Вебером есть и кое-что еще. Я берусь утверждать, что западная советология выражает отношение к русскому историческому опыту западных «средних слоев». Иными словами – это мещанский взгляд на Россию. А мировоззрение мещанина, честно говоря, определяется не жаждой знания, а стремлением сохранить душевный комфорт. заглушить беспокойство по поводу собственного двусмысленного и неустойчивого статуса. В этом смысле западная служилая интеллигенция ничем не отличается от советской. А Вебер не помогает душевному спокойствию. Вебер заставляет вибрировать. Все его работы таковы. И его русские исследования тоже. Они разрушают образ России, удобный для западного обывателя.
Хотя этот очерк пишется не для того чтобы пересказывать Вебера, пришло время привести несколько извлечений из его русских работ. Я ограничусь короткими цитатами почти без комментариев.
«Путь русской социально-реформистской либеральной демократии – это путь самоотречения. У нее нет выбора. По моральным соображениям и поскольку старый режим ведет себя так демагогически, она может требовать только безусловного всеобщего и равного избирательного права… Ей приходится выступать за аграрную реформу, в результате которой возникнет экономическая практика и возобладают экономические отношения не в духе «прогрессивного» волюнтаристского социализма, но, в сущности, в духе архаического крестьянского коммунизма».
Об аграрной программе неонародников, в которой мы узнаем первый набросок колхозного строя, Вебер пишет, что в основе ее лежит «твердое убеждение, будто деревня (община.-А.К.) может одновременно быть принудительным объединением и добровольным товариществом, остаться и тем и другим, или, если угодно, стать и тем и другим, и что индивид останется привязанным к общине отчасти вынужденным образом, поскольку выход из нее нужно улаживать, а отчасти по своей воле, поскольку будет претендовать на сохранение своего надела». Заметим, что туг Вебер касается приводящей аналитический ум в отчаяние шизофренической амбивалентности советского строя, представлявшего собой странное химическое (на молекулярном уровне) соединение «свободы» и «рабства».
После чрезвычайно детального обсуждения разных вариантов аграрной реформы в России Вебер приходит к обобщению: «бюджетная проблема, не знающая прецедента». И далее констатирует: «Партия, решившая проводить аграрную реформу законными средствами, окажется в незавидном положении». Не правда ли, это бросает некоторый свет на вопрос, почему в конце концов аграрную реформу в России провели (мы знаем кто) с такими чудовищными нарушениями законности, даже «социалистической».
Русские либералы, как левые (кадеты), так и правые (октябристы), хотели привить русскому обществу индивидуалистическую культуру, в основе которой лежит идея «прав человека». Вебер полагал, что шансы на это очень невелики. Во-первых, в Западной Европе эта культура возникла при уникальном сочетании уникальных обстоятельств. Например, один из корней европейского индивидуализма – «религиозные убеждения, не признающие человеческого авторитета, поскольку такое признание обозначало бы атеистическое обожествление человека. Эти убеждения при современной форме «просвещения» вообще уже не могут широко прижиться». Кроме того, Вебер напоминает, что «шансы на «демократию» и «индивидуализм» были бы невелики, если бы мы положились на закономерное действие материальных интересов. Потому что материальные интересы явно ведут общество в противоположном направлении… Все экономические тенденции ведут к возрастанию несвободы». Вебер полагал, что в России капитализм возникает сразу в его зрелых формах (монополистический или государственно- монополистический капитализм, как мы стали говорить позднее). А эти формы враждебны свободе. И кто все-таки вопреки всему хочет сделать русское общество обществом свободных индивидов, те должны по крайней мере принимать эту неприятную реальность во внимание и действовать не рутинным образом.
Преобразования 1905 года привели, как считает Вебер, к трансформации самодержавия в «псевдоконституционализм». Но не потому что самодержавие сделало вид, что дало конституцию, а на самом деле сохранило все свои прерогативы. Создание Совета министров на месте старого аморфного института, именовавшегося «комитетом министров», Вебер комментирует так: «Указ от 21 октября 1905 года означал просто исчезновение последних признаков самодержавия в старом смысле и установление власти модернизированной бюрократии». Далее Вебер поясняет свою мысль: «Царь оказывается беззащитным перед лицом бюрократии, хотя в отдельных случаях он мог решиться на вмешательство. Но в принципе он был исключен из служебной процедуры и, по самому ее существу, его вмешательство было обречено на бессистемность!» И еще: «Крупный капитал и банки были единственными, помимо самого чиновничества, кто был заинтересован в господстве бюрократии под прикрытием псевдоконституционализма, при условии, что им дадут возможность бесконтрольно делать деньги и ликвидируют зубатовщину».
Внимание Вебера привлекает то, что он называет «техника современной революции». Он обращает внимание на то, что в российских условиях «субстанция» политической борьбы (и революции) смещается из сферы разработки серьезных программ в сферу тактических маневров. При этом «у обеих сторон конфликта нет «большого вождя», который придал бы движению патетическое звучание, способное увлечь, так сказать, «посторонних». Ни прекрасный политический публицист, ни эксперт по социально-политическим проблемам не могут быть «вождями», так же как и практический революционер, пусть и самый отчаянный». Опровергает ли это наблюдение Вебера появление на русской политической арене Столыпина или Ленина? Или в свете утверждения Вебера нам придется признать, что ни тот, ни другой не были настоящими вождями?
Это о генералах революции. А вот что Вебер говорит об офицерах и солдатах революции: «Романтический прагматизм социалистически-революционной интеллигенции… близок, несмотря на протесты своих представителей, к «государственному социализму», и от него лежит очень короткий путь в авторитарно-реакционный лагерь. Быстрое превращение крайне радикальных студентов в крайне «авторитарных» чиновников… не обязательно объясняется их личными врожденными свойствами и низким сгремлением заработать себе на кусок хлеба. Не случайно имеет место и обратное превращение: убежденные, казалось бы, сторонники прагматического бюрократического рационализма в духе Плеве и Победоносцева превращаются в радикальных социалистов-революционеров. Прагматический рационализм этого направления в принципе есть как раз тот образ мышления, которому свойственно страстное стремление к «делу» в духе абсолютной социально-этической нормы. Аграрный коммунизм оказывается идеальной почвой, на которой происходит постоянное качание между идеей «творческого акта» «сверху» и «снизу», между реакционной и революционной романтикой».
Вспомним теперь, как либеральные критики Октябрьской революции называли ее «контрреволюцией». Вспомним все разговоры о термидорианстве, реставрации, о контрреформе (А. Янов), о «национал-большевизме» (М. Агурский). Вспомним причитания анархистов и троцкистов о «преданной революции». Или о социальной и культурной «архаике», воплотившейся на излете революционного процесса в советских общественных структурах, о чем с такой силой недавно писал В. Булдаков («Красная смута»). Вебер обнаруживает пресловутую (почти шизофреническую) двойственность русской революции на уровне социального характера ее рядового агента. Вебер здесь (очень характерным для него образом) проводит связь между индивидуальным действием, социальным типохарактером деятеля и общественной структурой.
А вот и чисто институциональный сюжет: «Власть делала все возможное, в течение столетий и в последнее время, чтобы еще больше укрепить коммунистические настроения. Представление, что земельная собственность подлежит суверенному распоряжению государственной власти (искоренявшей, кстати, частное право на всякое другое «нажитое» добро), было глубоко укоренено исторически еще в московском государстве, так же как и община». Если это так, то негативное отношение власти и ее подданных к частной собственности не было привнесено в русское общество большевиками, на чем так упорно настаивали и сами большевики, и антикоммунистическое обыденное сознание, имеющее очень хорошо оформленную «академическую» ипостась. Можно думать, что эта особенность есть типологический определитель «русской системы», а не свидетельство ее «формационной» или «цивилизационной» отсталости. А.Фурсов и Ю.Пивоваров много пишут об этом в книге, которую они так и назвали – «Русская система».