Есть такое сильно подзабытое понятие – предназначение. Назначений может быть много, а предназначение – только одно. Каждый приходит в мир за чем-то. Осознавать его можно лучше или хуже, но то, что оно есть, чувствуют многие.
Образование – не что иное, как обретение образа самого себя, каков ты есть. В смутном предопределении, в проблесках сознания, каким являешься себе и другим, чаше всего – в редких случаях. Признаки, по которым можно увидеть, делает ли человек то, зачем призван, довольно ясны и всегда выражаются в какой-то конкретной, ощутимой форме: книги, дети, люди, которые находятся в орбите. У человека, выполняющего призвание, даже окружающие люди не случайны, даже телефонные звонки.
«Давыдов умер» – говорит Абрамов, положив трубку. Академик В.В. Давыдов, выдающийся педагогический психолог, тоже был среди авторов миросовских учебников. И филолог В.Я. Лакшин. Говорят, незаменимых людей нет. Но кто их заменит?
К главному делу жизни человека ведет какая-то рука. Ее роль могут выполнять и люди, повлиявшие на судьбу. Родители, школьная учительница в Астрахани. Преподаватель кружка. Безымянный герой школьного учебника.
В шестьдесят третьем году, в последнем классе Абрамов попал в физико-математический интернат при МГУ. А оттуда на мехмат, где с третьего курса работал учителем, потом завучем знаменитой колмогоровской школы. После университета Колмогоров пригласил ученика в аспирантуру, но не на чистую математику, а писать учебник. Оказалось, что для этого нужна развитая математическая культура. Колмогоров дал страничку аксиом. положенных в основу школьного курса планиметрии. Надо было построить геометрию. Абрамов испугался. Подобные задачи делали великие умы – Эвклид, Гильберт, Вейль… Но здесь была новая аксиоматика, и нужно было по-другому построить геометрию, пройти весь путь. «Такое уникальное чувство, – вспоминает Абрамов, – строить науку с самого нуля». – «И ты построил?» – «Да» – тихо говорит он.
«Понимаешь, – рассказывает Абрамов о той колмогоровекой задачке, – нужно было доказывать самые очевидные веши, про которые в учебнике пишут: очевидно, что… А это, может быть, вовсе не очевидно. Доказывать, пробиваться сквозь все это… Но зато что дало? Теперь я смотрел на учебник с открытыми глазами. Сплошь и рядом там надо было что-то упрошать, а для этого решать новую задачу, пусть несложную. Но попадались и сложные. Над определением «ломаной» мы думали несколько дней. Выяснилось, что его нет в природе…».
Сам я не математик, хотя когда-то, в те же примерно годы, что и Абрамов, кончал подобную школу. Учился в 444-й у знаменитого Семена Исааковича Шварцбурда. в лаборатории которого в АПН Абрамов позднее работал. Дружил в молодости с одноклассником Саши по интернату (как удивительно узок круг тех. кто оказывает влияние на судьбу, какие удивительные пересечения, «ломаные» она вычерчивает).
«Так вот, можешь себе представить, что математик такого суперуровня, как Колмогоров, думает днем и ночью о какой-то ломаной. Это старая проблема сочетания научности и доступности. Школьная наука должна быть доступна, но все-таки нужно, чтобы в учебнике не было вранья; можно что-то умалчивать, но вранья не должно быть. А у Андрея Николаевича, – говорит Саша, – была идея привести основания математики в такое состояние, чтобы их можно было объяснить четырнадцатилетнему».
Снова врывается телефонный звонок. Звонят из села Текос – Центра академика Михаила Петровича Щетинина. Знаменитого педагога-новатора опять громят за нестандартную школу, ломающую представление о привычном. Дети Щетинина начинают учиться в четыре года, в десять заканчивают девятилетку, в четырнадцать-пятнадцать становятся студентами. У ученика Щетинина, четырехлетнего Ярослава, спросили, что такое нервная система, а он ответил: «Это такое дерево, которое во мне растет…».
«Скажи, а у Колмогорова было чувство юмора?» – «Да, но я только один раз видел, как он хохотал, вспоминая эпизод из юности. В двадцатые годы они жили за городом, добирались по непролазной грязи. Чтобы дойти до трамвая, надевали галоши и проделывали такой эксперимент; утром оставляли их на остановке, а когда возвращались, смотрели – галоши были на месте». – «Он был с «загибом», как Ландау?» – «Нет, скорее всего в нем было что-то юношеское, детское. Однажды, году в восьмидесятом, он лежал в больнице, и я ему читал воспоминания Вознесенского о Пастернаке. Там была пастернаковская строка: «Мне 14 лет и теперь уже навсегда». И Андрей Николаевич рассказал свою теорию. Он считал, что человек останавливается в своем внутреннем мире в каком-то возрасте, и чем раньше останавливается, тем он гениальней. Вот, сказал про одного математика, он – гений, остановился в возрасте пяти лет, когда кошкам хвосты откручивают… Я спросил Андрея Николаевича, а вам сколько лет? И он ответил – четырнадцать…».
«А тебе сколько?» – спрашиваю Абрамова. – «Мне? Думаю, восемнадцать».
Именно так, думаю я о своем друге, ему восемнадцать лет. Говорят, в нем столько юношеской наивности. Максимализма, когда касается дела. Ставит такую планку – ведь явно вроде недостижимую. Ему кажется, что мир, деятельность человека в нем строятся на очевидных основах, и нужно только, чтобы захотели другие, от кого это зависит. Но то, что те, от кого это зависит, не хотят или не могут, приводит его в состояние катастрофизма, печали, и тогда говорить с ним о чем-нибудь совершенно невозможно.
Вот опять сел на своего конька. «Послушай, – замечает Абрамов, – есть идея национального проекта по образованию. Нельзя больше ждать, посмотри, куда катимся. Почему Курчатов мог собрать коллектив, напрячь усилия… Почему мы не можем?» – «Но Саша, образование – не бомба, это же века…» – «Да» – соглашается он, но вижу, это его не убеждает.
«А почему Колмогоров – увожу в сторону к учителю, – обратился к иг коле? Какие у него были мотивы?» Абрамов думает. «Ты знаешь, это определенная загадка. Ему было шестьдесят лет, в самом расцвете сил, признанный лидер мировой науки, и вдруг ставит точку и переключается на педагогику. Тут может быть несколько объяснений. У него очень яркие впечатления жизни связаны со школой, частной гимназией Рейпен, где учился, с потелихинской. там работал в двадцатые голы. Второе – феномен математической школы, он внес в нее совершенно фантастическии вклад. Я думаю, что Андреи Николаевич чувствовал ответственность за науку, а поэтому не мог не заняться школой, сначала университетской, на мехмате, потом в интернате – физико-математической, а затем сфера естественно расширилась, он понял, что нужно заниматься школой вообще.
И еще вот что поразительно. Есть документ. Представь 1943 год. Эвакуация в Казани. Андрею Николаевичу сорок лет, он размышляет, что дальше».
Абрамов показывает мне тетради полувековой давности, почерком Колмогорова написано: «Календарный план того, как сделаться великим человеком, если на это хватит охоты и усердия». План поделен на десятилетия и расписан на 90 лет. Среди разных областей математики, задач, «истории форм человеческой жизни» и прочее запланировано: в сороковые – пятидесятые – «курс алгебры и элементарного анализа для школ», в пятидесятые – шестидесятые – «геометрия и тригонометрия для школ», в шестидесятые – семидесятые – «логика для школ».
И он все это реализовал? За одну жизнь?
«Я думаю, что в следующем веке, – опять начинает Абрамов со своими утопиями. – новое в жизни будет связано с образованием. Потому что оно аккумулирует все проблемы. И как можно строить систему образования без понимания этой вещи?»
Неискоренимое абрамовское: вселенная, общество, государство, почему оно не обращается к человеку, почему не вкладывает такие же силы и средства в его образование, развитие, в его жизнь, какие вкладывает в смерть. Оно что, сумасшедший, самоубийца, наше государство? Уже до школы дошли, до учебника – разборки и перестрелки. Стреляют в издателей, педагогов, если пахнет хоть каким-нибудь деньгами.
«И потом вот еще что, – замечает Абрамов, – общие тиражи книг по сравнению с девяносто первым годом упали в четыре раза». – «Пик прошел». – «Нет, это мы зашли за красную черту. Ну, давай посмотрим на пике точки зрения прогресса – должно же было начаться очищение культуры. Семьдесят лет вранья и полной изоляции от мира – сколько же белых пятен надо закрыть, сколько всего издать. Должен быть резкий рост…».