Книжка вышла благополучно. Я был тогда совсем молодой человек, молодой кандидат наук, у нас с ним сложились очень хорошие отношения, и я пел от радости. Он сказал, что завидует мне, что он хочет заняться всерьез популяризацией науки и написать несколько популярных книжек.
Вопрос: А вам нравится сахаровское предисловие?
Карцев: Очень. И прежде всего тем, что он наметил там практическую программу исследований [в двухстраничное предисловие Сахаров включил перечень из шести нерешенных проблем физики магнетизма]. Вот программа, работайте в этих направлениях. И я считаю большой честью, что в моей книге прозвучала такая исследовательская программа. Он меня очень лихо поддел с Лениным. Пытаясь оправдать кажущуюся необъяснимость магнитных явлений, я упомянул в книге известный ленинский тезис о «неисчерпаемости» электрона. И тут я просто физически ошибся, было просто физическое непонимание, и он меня поправил как физик. [Сахаров в предисловии пишет, что в свойствах магнитных материалов «нет принципиальных неясностей, и быть может, зря автор напоминает о неисчерпаемости свойств электрона»].
За все время у нас было три – четыре встречи, и во время одной из них он мне показал – из своих рук – как раз эту свою политическую работу 1968 года.
А на своей книге я написал: «Дорогому Андрею Дмитриевичу с пожеланием осуществления всех его начинаний», имея в виду несколько вещей, в том числе его новые политические изыскания и его желание заняться популяризацией науки. Я думал, что эти размышления он писал для себя. Не знал, что это пойдет так широко.
Вопрос: А каким вы его запомнили? Карцев: Он был энергичным, с улыбкой, очень лучистой, приятной. Похож на свои молодые фотюрафии. Высокий, чуть сутулился, картавил, какие-то «музыкальные», длинные пальцы. Мне показалось, что он мог играть на фортепьяно, рояль был в доме.
Я был в его доме недалеко от Курчатовского института, были его дети, по-моему, еще была его жена – прежняя семья. Дом производил такое солнечное, светлое впечатление, очень светлое, приподнятое настроение, оптимистическое. Я не заметил никакой тени какой-то печали, разочарования, он выглядел совершенно счастливым человеком.
У Владимира Петровича Карцева сохранилось и вещественное доказательство этого визита – дарственная надпись на экземпляре английского перевода популярной статьи «Симметрия Вселенной»: «В. Карцеву в знак уважения и дружбы от автора. 30/IV 68. А.Сахаров».
Самое интересное здесь – дата. За несколько дней до того Сахаров закончил свои «Размышления»: «В последнюю пятницу апреля [26.4.68J я прилетел [с «Объекта»] в Москву на майские праздники, уже имея в портфеле перепечатанную рукопись».
Опять что-то не сходится? Человек на пороге такого серьезного политического шага с пристрастием говорит и пишет о популяризации физики, с явным удовольствием дарит оттиск своей популярной статьи о космологии, перечисляет нерешенные проблемы физики магнетизма?
Нет, тут-то как раз все сходится. Просто Андрей Сахаров, какие бы термоядерные штуки он ни придумывал и какие бы смелые политические идеи ни выдвигал, был прежде всего физиком-теоретиком. По выражению близко его знавшего коллеги, академика В.J1. Гинзбурга, «он был сделан из материала, из которого делаются великие физики».
Сохранился рукописный листок Сахарова 1966 года, озаглавленный «Программа на 16 лет». В перечне занятий перечислено шестнадцать задач из теоретической физики, начиная с солидной темы «Фотон + Гравитация» и кончая таинственным «Мегабиттрон». Почему шестнадцать? Похоже, потому что программа составлялась шестнадцатого числа – такое было в его манере. И похоже, что, поставив себе цель набрать шестнадцать задач, он задумался над п. 14, поставил вопросительный знак и, вспомнив, как трудно поддается планированию, дописал: «14) «?» Именно это я и буду, наверно, делать».
Он оказался прав – «именно этим» он и занялся спустя год, придумав объяснение, почему во Вселенной частиц гораздо больше, чем античастиц, или, на языке физики, предложив путь к объяснению барионной асимметрии Вселенной. То была самая успешная из его чисто физических идей. Впрочем, по красоте и неожиданности с ней может конкурировать выдвинутый им в том же 1967 году совершенно новый подход к гравитации. В старом всемирном тяготении он увидел проявление ультрамикроскопических свойств квантового вакуума – упругость самого пространства-времени.
Так что в 1967 – 1968 годах судьба подарила Сахарову всплеск творческой активности во всех сферах, начиная с научной. Он это осознавал. В «рукописной беседе» с женой – в годы горьковской ссылки, укрываясь от ушей КГБ, – он сказал/написал: «На самом деле, подарок судьбы, что я смог что-то сделать после спситематики. Никому, кроме Зельдовича и меня, это не удалось. И в США тоже ни Теллер, ни Оппенгеймер не смогли вернуться к большой науке».
Только реакция советского правительства на социальное творчество Сахарова заставила его сконцентрироваться на этой части своей жизненной программы гораздо больше, чем он собирался. Он принял это поручение от своей судьбы и стал развивать свою социальную теорию совместно с социальным изобретательством. Право интеллектуальной свободы он поднял до общего понимания прав человека как единственно надежной основы международной и экологической безопасности в ядерный век.
На этом пути от теоретической физики к практическому гуманизму, совершенно практически зашишая права человека – права многих конкретных «человеков», – он нашел новых друзей и встретил Елену Боннэр, ставшую самым близким ему человеком до конца жизни.
Ей пришлось представлять Андрея Сахарова на Нобелевской церемонии 1975 года, когда советское правительство не пустило его туда.
Нобелевский комитет наградил его премией Мира, в частности, за «убедительность, с которой Сахаров провозгласил, что нерушимые права человека дают единственный надежный фундамент для подлинного устойчивого международного сотрудничества».
Свою Нобелевскую лекцию Сахаров озаглавил: «Мир, прогресс, права человека». Нобелевскую церемонию он слушал по радио в Вильнюсе, куда приехал на суд над его другом, правозащитником Сергеем Ковалевым.
Впереди было четырнадцать лет наполненной событиями жизни, из которых семь лет в горьковской ссылке. Впереди были и последние семь месяцев жизни в качестве народного депутата первого в советской истории выборного парламента.
Впрочем, это все известно гораздо лучше, чем те обстоятельства, в которых он сделал, быть может, главный политический шаг в своей жизни.
Много позже свою политическую философию Сахаров объяснял таким образом: Мне кажется, что жизнь по своим причинным связям так сложна, что прагматические критерии часто бесполезны и остаются – моральные» и «Я не профессиональный политик, и, быть может, поэтому меня всегда мучают вопросы целесообразности и конечного результата моих действий. Я склонен думать, что лишь моральные критерии в сочетании с непредвзятостью мысли могут явиться каким-то компасом в этих сложных и противоречивых проблемах».
Здесь «моральные критерии» не предписаны кем-то извне, это просто его внутренний голос – моральная интуиция. В один из тяжелейших моментов его жизни, когда его действия (голодовку) не приняли многие близкие ему правозащитники, он объяснял в письме Лидии Корнеевне Чуковской в декабре 1981 года: «Видимо, мне не удалось ясно выразить и передать даже близким людям наши мотивы и то внутреннее ощущение безусловной правильности, единственности выбранного пути…. Если я чувствую себя свободным, то в частности потому, что стараюсь в своих действиях исходить из своей конкретной нравственной оценки и не считаю себя связанным ничем, кроме этого. Все это внутреннее…».
Сахаровская «конкретная нравственная оценка» коренится в наследии российской интеллигенции, даже когда он задавал вопрос: «Неужели наша интеллигенция так измельчала со времен Короленко и Лебедева?»