То, что на поверку в практике экстрасенсов нет ничего сверхъестественного, нисколько не умаляет их заслуг: они умеют с большой пользой делать то, чего не могут другие. И пусть делают! Конечно, не стоит обращаться ко всякому, кто объявляет себя экстрасенсом-целителем. Это столь же опасно, как самолечение. Целительством имеет право заниматься тот, кто имеет специальное медицинское образование или работает под надзором врачей, как это делается, в частности, в научно-исследовательском центре ЭНИОМ.
Что касается телепатии, ясновидения и других подобных явлений, то тут масса наблюдений и споров и ни одного достоверного факта. Но об этом – особый разговор в одном из следующих номеров нашего журнала.
КНИЖНЫЙ МАГАЗИН
Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. Перевод с французского И.А. Шматко. М., Институт экспериментальной социологии; СПб., Алетейя, 1998, 160 с. (серия «Gallinicum»)
Постмодернизм как таковой никогда не относился к числу главных предметов занятий Ж.- Ф. Лиотара (родился в 1924), однако ему суждено было стать одним из ведущих авторитетов в самопонимании этой эпохи. Книга, стяжавшая автору международную известность, написана им, по сути дела, к случаю, как доклад по заказу Совета университете в правител ьства Квебека. Она сразу же (1979) вызвала фурор в евроамериканском мире, поскольку ей удалось совпасть с основными ожиданиями тогдашней интеллектуальной аудитории и ответить на занимавшие эту аудиторию вопросы так, что это было немедленно принято.
Не прошло и двадцати лет с момента выхода книги на языке оригинала, как мы дождались и русского ее перевода. За это время книга успела стать классической и, как все классические книги, повлиять на складывание того самого состояния постмодерна, которое в ней описывается.
Не стоит огорчаться, что мы-де настолько «запаздываем», это вполне может быть отнесено к числу наших преимуществ. У каждой культуры свое время, и в 1979 году русский читатель вряд ли смог бы оказаться восприимчивым к проблематике «постмодерна». Мы, только вступающие в свою «постсовременность», уже имеем возможность увидеть и оценить ее состояние извне.
Основная, по Лиотару, черта, отличающая новейшую эпоху от всех предшествующих, – радикальное недоверие к тому, что он называет «метарассказами», к любым цельным, всеохватывающим системам описаний и оценок существующего. По сути дела, он имеет в виду идеологии, но это слово предпочитает не употреблять. Это вообще кризис «легитимации» – принятых форм оправдания и обоснования всего, что происходит в обществе. То, что в предшествующую эпоху принималось за надежное, достойное доверия и даже единственно верное знание (а таким прежде всего было знание научное), теперь таковым уже не оказывается. Это подрывает традиционные формы социальных институтов и связей, сложившиеся в предшествующую эпоху формы власти. Знание – и это очень характерная мысль для всей эпохи в целом – теснейшим образом связано с властью.
Лиотар пишет и об агрессивном неприятии любых претензий какой бы то ни было из форм рациональности на господство (это, конечно, прежде всего камень в огород науки), отчего все прочие ф°Рмы рациональности и жизни оказываются неполноценными, незрелыми, неправильными. Нет и не может быть, уверен он, никакой универсальной рациональности, никакой пригодной для всех формы жизни, никакого применимого ко всему подряд языка описания. Любое подобное притязание заключает в себе опасность террора.
Все, что существует, – это только различные «языковые игры» (этот термин он взял у Л. Витгенштейна). Именно поэтому договориться, достичь согласия в общесоциальном масштабе в принципе невозможно. Наука (как, впрочем, и что бы то ни было), безусловно, имеет право на существование, но лишь при том условии, что она признается не более чем одной из множества «языковых игр»; никакие другие языки не могут ни описываться, ни тем более оцениваться в ее терминах.
Можно сказать, что в компьютеризованном обществе (а компьютеризация тогда еще только начинала набирать силу, было самое время для того, чтобы ее домысливать) «знание» в его прежнем виде уступает место «информации».
Наука же, прежний источник устойчивости, очевидности, надежности, истины, теперь оказывается чем-то совершенно противоположным. Свое собственное развитие она теперь видит как процесс прерывный, парадоксальный, катастрофич ес кий, не проясняемый до конца, он производит теперь неизвестное, неизвестное же не создает равновесия, а нарушает его.
Перед нами – типичный образчик идеологии эпохи утраты восприимчивости к идеологиям, во всяком случае к идеологиям старого типа. С самоуверенностью и категоричностью, присущей всем идеологиям, она утверждает: уж теперь-то никакая идеология невозможна, не смеет быть возможной. Поскольку де уже не действуют механизмы, которые ее порождают.
Эпоха, описавшая себя как «постмодерн» (по Лиотару, она начала складываться с конца пятидесятых годов, с завершением послевоенного восстановления европейских стран), подобно всем эпохам, принимает состояние дел, успевшее сложиться к ее началу, за нечто едва ли не окончательное, между тем как сама она все более явственно обнаруживает свою глубоко несамостоятельную, а значит, переходную природу. Она и самостоятельного имени себе не смогла изобрести, отталкиваясь даже в названии от предыдущего состояния – «модерна». И это неспроста.
В нем слишком многое строится на отрицании, даже на подспудных страхах: европейские интеллектуалы напуганы тоталитарными режимами. (Лиотар принадлежит как раз к одному из тех поколений, на глазах которых развернулись связанные с ними ужасы.) Еше и спустя десятилетия после их краха оказывается необходимым убеждать себя в том, что «террор» (хотя бы и в виде притязаний на создание «гомогенной системы высказываний»!) более не смеет быть возможным. «Универсального» не столько не понимают, сколько не хотят понимать. Но это пройдет.
Это – затянувшееся преодоление ценностей и ограничений «модерна», время дезориентированности и растерянности, брожение, из которого еше предстоит родиться новой устойчивости. Страх хаоса еще приведет к тоске по ней и к созданию ее из какого бы то ни было подручного материала. Чтобы выдержать нестабильность, надо быть очень укрепленным в своих основаниях. А этого как раз идеологи «постмодерна» и не предлагают.
Выход у нас «постмодернистского» классика, сам факт обретения идеологом постмодерна такого статуса – хороший признак, это значит, что «постмодернизм» заканчивается. Он закончится тогда, когда выработает набор своих жестких, «канонических» описаний и благодаря этому сможет обозреть себя как целое. А значит, найти на это целое убедительные возражения.
Сыродеева А. «Мир малого: опыт описания локальности». М., ИФ РАН, 1998, /24 с.
А. Сыродеева позволяет увидеть те же процессы, о которых языком отвлеченных положений пишет Лиотар, с другой стороны, с изнанки. Хотя книга философская, она говорит в первую очередь о том, как все эти процессы переживаются и чувствуются обитателями нашего времени и только в результате этого мыслятся.
Что же мы приобретаем взамен универсалий, от которых в страхе отвернулись?
Растет восприимчивость – и исследовательская, и художественная, и философская, и человеческая вообще – к разного рода малым мирам – социальным, национальным, лично биографическим, повседневно бытовым. На авансцену культурного внимания выходит частное, случайное, такое, чего принципиально нельзя ни обобщить, ни распространить за его неизбежно узкие границы. Все укромное, домашних масштабов начинает переживаться как симпатичное, притягательное, доброе, настоящее…