Данные совсем недавних опросов: что вас волнует? На первом месте инфляция, на втором безработица, на третьем коррупция. События в Чечне на седьмом месте, главным событием их считает 6 процентов опрошенных. Это и есть астенический синдром: знать — и не знать, слушать — и не слышать.
Это превращение заняло весь прошлый год, только не календарный, а с августа 1998 по август 1999.
Соотношение поддерживающих Ельцина и неприемлющих его совсем недавно было 5:72; после отставки — 15:67, очень уж обрадовались этой самой отставке. На вопрос, что дало правление Ельцина, отвечали так: ничего хорошего — 40 процентов, ничего плохого — меньше двух. В плохом прежде всего поминают первую (какая она по счету на самом деле? Шестая? Седьмая?) чеченскую войну. Когда обсуждали импичмент Ельцина, половина опрошенных были за предоставление Чечне независимости, 76 процентов считали, что Ельцина надо судить именно за чеченскую войну — ее и сейчас оценивают как преступную, как второй Афган. Распад Союза занимает лишь шестое место в списке того, что вменяется в вину Ельцину.
Мобилизация — это высокая степень единомыслия в обществе. Наступать или вести переговоры? Примерно 70 к 27. А если будут большие потери в наших войсках (о потерях чеченцев, о потерях мирных жителей у нас и спрашивать не принято)? Примерно процентов на пятнадцать уменьшается число сторонников наступления, на столько же растет число сторонников переговоров. Это единственное, что всерьез влияет на уровень агрессивности — собственные потери. Поразительное единство, характерное именно для массовой мобилизации: агрессивность практически не зависит ни от возраста, ни от образования, ни от места жизни. Только женшины менее кровожадны, чем мужчины. Люди с высшим образованием более агрессивны, чем с образованием ниже среднего: они более идеологизированы. Но при этом наименее агрессивна Москва (примерно пополам сторонников наступления и переговоров), трудно сказать, почему. Может быть, сказываются пролужковские настроения, его общая оппозиционность Кремлю. Мало различий и в партийных электоратах: за наступление в Чечне — 80 процентов сторонников «Единства», 68 — «Яблока», 65 — «Союза правых сил», 60 — «Отечества».
Сейчас все быстренько встают в единый строй — выдвигать Пугина, избирать Путина, рукоплескать Путину; и элита встала в эту очередь в надежде ухватить кусочек власти или благ. Это значит, что первая, демократическая элита кончилась, исчерпала себя. Ответственность элиты действительно очень велика: оба раза в нашем веке режим рушился не потому, что народ больше не мог терпеть, а потому, что элита разлагалась.
Отсутствие порядка порождает тоску по сильной руке. Мы это видели давно, но считали, такой сильной руки нет и ее обладателю не на что, не на кого опереться в сегодняшней России. Мы, кажется, ошиблись. Говорят о манипулятивной демократии, о том, что телевидение, печать могут сделать с людьми что угодно; я в это не верю. Одной манипуляции тут мало. Манипулировать можно теми, кто хоть вполсерьсз готов к этому.
Ближайшая аналогия нынешней ситуации — август 1914 года, когда были страсть, энтузиазм, но войны как беды еще не было. С 1941 годом сравнивать бессмысленно, там война началась сразу, неожиданно и сразу как беда. А в августе 1914 этого состояния — «война как беда» — еще не было.
Татьяна Ивановна Заславская в свое время очень метко назвала нашего человека: лукавый раб. Он за порядок, но сам он обязательно попробует этот порядок обойти. Все процессы у нас с хитрецой: лукавый раб подчиняется, а сам думает, как уклониться.
Что же произошло с людьми? Выиграли от перемен 15 процентов, проиграли — 73. Но большинство к ним или уже приспособились (22 процента), или скоро приспособятся (еше 29). Даже из тех, кто считает себя проигравшим, большинство приспосабливается. Но в сознании при этом происходят некоторые сдвиги. Все больше и больше людей считают, что сильный лидер для страны важнее законов, что западная демократия несовместима с российским менталитетом. До 80 процентов дошло число тех, кто уверен, что прежде надо накормить страну, а потом уж заниматься демократическими преобразованиями.
Осенью 1999 года мы спрашивали: что, по вашему мнению, значит падение Берлинской стены для мира? 16 процентов оценили последствия как положительные, 52 процента — как скорее положительные. А как это скажется в нашей стране? 40 процентов были уверены, что нам от этого станет хуже. Всем другим странам лучше, а нам — хуже.
Люди в основном позитивно относятся к сближению с Западом и все же не прочь вернуться к тому, что было до 1985 года. Фактически перелом в отношениях к Западу произошел, но пока мы предпочитаем делать вид, что это не так. Пик антиамериканских настроений пал на события в Югославии, потом они снизились, и сегодня за сближение с Запалом высказывается большинство — примерно столько же, сколько за продолжение войны в Чечне до победного конца.
Самый популярный отечественный политический деятель — Брежнев; но в последние годы быстро росло число поклонников Сталина.
Сегодня, когда мы попали в высокотехнологичный век, не прожив предварительно историю Европы, мы удивляем всех своим немыслимым доверием телевидению. Мы получили верхушку технологической цивилизации без всего остального, включая гуманитарные установки. Известно, чем образованнее человек, тем критичнее он относится к массовой информации и массовой культуре. Мы до этого еще не дошли.
Верят ли люди тому, что сообщает телевидение о наших потерях в Чечне? Доверяют только 28 процентов, нет — 67. Спрашиваем: как назвать то, что происходит в Чечне, предлагаем несколько вариантов. Большинство выбирают то, что слышат по телевидению: антитеррористическая операция. Формулировка «карательная операция в мятежной провинции» почти не нашла сторонников. То есть мы, конечно, не совсем верим, но другого языка для описания событий не имеем.
Мы все время противопоставляем друг другу народ и власть, но власть — тоже народ. Все признают, что «власть портит», но согласных с утверждением, что «каждый народ имеет ту власть, которую заслуживает», очень мало.
Чего ожидают от Путина в Чечне: военной победы или мирного урегулирования? Мирного урегулирования ждут те же 23–24 процента, которые и в ответах на другие вопросы не проявляли агрессивности. Очевидно, вот это и есть реальная оппозиция наступательному курсу правительства. Их немного, но и не так уж мало, столько сторонников было у большевиков в конце 1917 года. Но они, в отличие от большевиков, никак не организованы, рассредоточены по разным партиям, слоям, группам. Более организованной, сознательной, ответственной элиты не видно.
Вот какие чувства вызывают у населения сообщения о событиях в Чечне (опросы ноября — декабря 1999 года): удовлетворение — 21–24 процента, стыд — 9–7, тревогу — 57–59.
Притом сторонники мирного решения никак не объединяются и даже не пытаются это сделать, нет антивоенного движения, пусть не такого сильного, как во Франции, воевавшей в Алжире (вот где прямая аналогия: там в конце концов и пошли на перемирие, на отделение, на полный уход из страны), или как в США времен вьетнамской войны, даже такого слабенького движения, какое все же было во время первой чеченской, совсем нет.
Мы живем в лукавом обществе, в котором человек то восторгается тем, чем его призывают восторгаться, то озабочен тем, чтобы его это не коснулось. Лишь бы бомбы не падали на меня, лишь бы воевать не пришлось мне и моим близким. Ответы на вопрос: вы сами пошли бы воевать в Чечне? Готовы — 18 процентов, не готовы — 67…
Можно утешаться тем, что во Франции после грязной и кровавой революции, и до тех пор пока установилась настоящая демократия, прошло двести или полтораста лет, но меньше ста не дает никто. Мы в самом начале этого пути. Так что если смотреть на происходящее через телескоп, с позиции истории, то все нормально, все идет, как надо. Но мы живем здесь и сейчас, мы должны мерить события своей собственной жизнью…
Алексей Левинсон
Секрет Путина
В декабре деятельность Путина одобряли 80 процентов опрошенных — столь высокое согласие в обществе бывает нечасто. Откуда оно идет? Харизмы у Путина нет, это очевидно. Твердой руки в управлении страной жаждут втрое меньше, чем перелома в экономике.