Тон высказываний о старостинском методе изменился: от «за упокой» – «во здравие». Ренфрю, по-моему, был очень доволен. Скоро выйдет сборник материалов конференции, мы со Старостиным туда отдали огромные по объему статьи. Это очень приятно и прежде всего потому, что высокомерное отношение к российской науке было сильно поколеблено. Отношение, которое проще всего сформулировать так: что там может быть серьезного и стоящего, в этой дикой, забытой Богом России, где нищета, разруха, убийства не кончаются никогда. Очень хотелось поколебать это отношение. И это получилось.
Думаю, что сейчас в мире в гуманитарных науках вообще (а не только в лингвистике) мало такого, что делается в рамках нашего проекта. Я не слышал, чтобы в гуманитарных областях происходил такой явный сдвиг, прорыв в общей ситуации, как здесь у нас в лингвистике. Это ведь сдвиг в представлениях о человеческой культуре вообще, такие вещи случаются не часто.
– А как пополняется ваша группа? Кто готовит сейчас исторических лингвистов, интересующихся этой проблематикой?
– В первую очередь, факультет теоретической и прикладной лингвистики РГГУ. В нашем проекте «Вавилонская башня» молодых лингвистов двое. Это старший сын Старостина Гоша, ему двадцать три года, он вырастает в выдающегося лингвиста и становится одной из опорных фигур в проекте. Второй – мой соавтор и недавний аспирант, двадцатисемилетний Леонид Коган. Леня переехал в Москву из Петербурга, где сотрудничал с Игорем Михайловичем Дьяконовым, был его младшим соавтором. Эти два молодых человека – лингвисты очень сильные, мирового класса, входят в нашу группу, а вся она – восемь человек.
– А вот конкретно о себе можешь рассказать подробнее? Как работаешь и выживаешь?
– Сейчас вдвоем с Леонидом Коганом делаем семитский этимологический словарь, это один из словарей проекта «Вавилонская башня». Это мой давний замысел, из которого долгое время ничего не получалось, потому что такую вещь нужно делать коллективом, а его не было. А лет семь тому назад появился Коган, тогда совсем еще мальчик, студент Санкт-Петербургского государственного университета, феноменально способный, и мы стали с ним сотрудничать. За эти годы он окончил университет, аспирантуру, хорошо знает практически все семитские языки, серьезный библеист, преподает аккадский, древнееврейский, угаритский, арабский, арамейский языки. Он создал в РГГУ на историко-филологическом факультете специализацию по ассириологии.
– А зачем так много специалистов по всем этим древним языкам, разве есть в них необходимость у нашей культуры?
– Я был в 1990 году в Штатах, и там мне попалась книжка, в которой перечислялись фамилии с адресами и телефонами тех, кто занимается древней Месопотамией, включая археологов, лингвистов, там было более двух тысяч имен. Хорошо, в России может быть их меньше на два порядка, тогда пусть будет хоть человек двадцать, но не на три порядка, когда у нас их всего несколько человек. Сейчас появилась молодежь, вырашенная в РГГУ, несколько человек – в МГУ. В Еврейском университете в Москве есть Центр гебраистики и библеистики, который работает на хорошем мировом уровне. Большинство преподавателей в нем – сотрудники Института восточных культур РГГУ, где я тоже работаю. Библеистика сейчас пользуется огромным спросом в вузах и школах. Преподают там, как правило, либо люди, принадлежащие к той или иной конфессии, либо обычно слабо подготовленные энтузиасты. Значит, нужно готовить для страны людей, которые будут работать профессионально. Во всем цивилизованном мире библеист – это профессия, и в специалистах недостатка нет, это ведь знания, нужные каждому культурному человеку. Но из-за того, что Библия в нашей стране больше семидесяти лет была запрещенной книгой, специалистов-библеистов у нас вообще не было, о них и не слыхивали. Теперь только они появляются, и даже сегодня их можно пересчитать по пальцам. В этом году из Центра выйдут пять-шесть выпускников, которые читают библейские тексты в оригинале – на древнееврейском и арамейском, и могут сопоставить их с угаритской литературой, месопотамской. Это уже квалифицированные люди. При этом без конфессиональных установок, которые давили бы на них.
– Я слышала, что тебя выбрали ректором Еврейского университета в Москве на второй срок. Правда, выбрали, а не назначили?
– Это правда, с советских времен не люблю назначения. На первом курсе я придумал такие стишки:
О, старосты, которьа назначают, до старости вам это не прощают.
Как надо точно по анкетам выверить, чтобы назначить тех, кого не выберут. Университет действительно отнимает много сил. Да и первый том словаря, который мы фактически закончили с Коганом, отнял, наверное, лет семь. Сделали мы уже натри четверти и второй том, и наполовину третий. Первый том страниц на пятьсот – шестьсот. Таких томов должно быть еше штук восемь, то есть умереть не дадут, надо доделывать работу.
Рафаил Нудельман
Молекулярный механизм эволюции
Открытие, о котором я хочу рассказать, стало достоянием научной общественности, когда в журнале «Nature» была опубликована статья под названием «HSP-90 как пособник морфологической эволюции». Непосвященным людям это название, конечно, не говорит ничего, но специалисты тотчас распознали под этой сугубо академической шапкой сенсационное содержание. Впрочем, точнее всего сформулировали сущность нового открытия сами его авторы – американские исследовательницы Сюзанна Резерфорд и Сюзэн Лундквист, которые открыли раздел «Обсуждение результатов» знаменательной фразой: «Мы впервые, насколько нам известно, нашли свидетельства существования специального молекулярного механизма, который способствует процессу эволюционных изменений в ответ на изменения окружающих уело* вий». Еще более просто то же самое было сказано в комментарии британской радиостанции «Би-би-си»: «Открыт молекулярный механизм эволюции!» (Правда, справедливости ради следует отметить, что авторы сопроводили подзаголовок своей статьи – «Механизм эволюционности» – не восклицательным, а куда более осторожным вопросительным знаком.)
Что же это значит – молекулярный механизм эволюции? Мы все знаем, что эволюция видов происходит в результате появления случайно изменившихся особей и естественного отбора из их числа тех, которые лучше приспособлены к меняющимся условиям окружающей среды. Но это, так сказать, «макроопределение». Несомненно, процесс появления «изменившихся особей» начинается с каких-то молекулярных изменений, ведь все признаки той или иной особи того или иного вида диктуются генами. Соответственно, и все изменения этих признаков должны начинаться на уровне генов, то есть на молекулярном уровне. Сегодня уже известно, что основной причиной таких изменений являются так называемые мутации. Мутация – это случайное изменение какого-то гена, вызванное радиационным, химическим или иным повреждением. Поскольку каждый ген управляет образованием того или иного клеточного белка или его части (а уже через эти бел км – признаками организма в целом), то мутация в гене чаще всего ведет в конечном счете к некоторому искажению его белка – в случае так называемой микромутации, как правило, к «точечному» искажению, попросту говоря – к замене одной определенной аминокислоты на другую. Последствия такой замены могут быть как очень вредными или даже смертельными для организма, если они затрагивают очень важное звено, либо же безвредными – нейтральными, а изредка (по счастливой случайности) даже полезными для лучшей адаптации к среде.
Все сказанное не объясняет, однако, как же все-таки происходит эволюция. Поясню на примере, в чем тут закавыка. Даже самый беглый взгляд на эволюцию биологических видов убеждает в том, что она ускоряется в условиях стресса, то есть ситуации, возникающей в результате резкого и неблагоприятного изменения внешних условий. Это хорошо известно, например, по отношению к бактериям. Попадая в ситуацию физиологического стресса, вызванную, например, голоданием или появлением в окружающей среде антибиотиков, они очень быстро отвечают на эту угрозу появлением множества новых мутантных разновидностей, среди которых обнаруживаются особи, успешно выживающие в новых условиях (становясь, например, резистентными к антибиотикам или приобретая способность усваивать прежде несъедобную пищу). Трудно представить себе, что именно в этих условиях мутации, которые и ведут в конечном счете к появлению новых разновидностей бактерий, почему-то резко учащаются, ведь мутации – явления случайные, не приурочены же они именно к нужному моменту! Но еще труднее представить, что бактерии каким-то чудом «целенаправленно отвечают» на возникшую потребность приспособиться и выжить. Несомненно, должен существовать какой-то скрытый молекулярный механизм, который сам собою включается в условиях стресса, и – что увеличивает частоту мутаций? Каким образом? Загадка.