Если не учитывать системы отсчета Фока, то комичной выглядит его критика промежуточных рассуждений Эйнштейна, приведших к теории гравитации. При этом Фок напоминает признание Эйнштейна в своей недостаточно сильной математической интуиции. Эйнштейн, как известно, говорил о математике, что это лучший способ водить самого себя за нос. Фок мог бы к этому добавить: «Если математику знаешь недостаточно хорошо».
Действительно, Эйнштейн, гениально угадав в римановой геометрии язык релятивистской теории гравитации, овладевал римановой геометрией только в процессе создания новой физической теории.
Фок располагал «средствами наблюдения», чтобы оценить гениальность результата, полученного Эйнштейном, но он видел и то, что пришел к этому результату Эйнштейн, пользуясь «неправильными» понятиями и соображениями.
Пройти мысленно по этому неправильному пути было для фока выше его математических сил. Ему было совершенно ясно, что никакой большей относительности, чем имеется в ЧТО, быть просто не может. Ему было ясно, что принцип эквивалентности внутри ОТО невозможно даже сформулировать, потому что для произвольно искривленного пространства-времен и нет понятия равномерно ускоренной системы отсчета, а гравитационное поле, описываемое кривизной геометрии, невозможно устранить, не «устраняя» саму геометрию. Поэтому Фок недоумевал: если математические структуры теории вполне определены, для чего нужны логически уязвимые, не имеюшие точного математического смысла словесные построения, какими бы ни были их исторические заслуги?
А физик, скорее, вспомнил бы слова Эйнштейна: «Если не согрешить против логики, то вообще нельзя ни к чему прийти. Иначе говоря, нельзя построить ни дом, ни мост, не используя при этом леса, которые не являются частью всей конструкции».
Конечно, когда дом построен, можно убрать леса и забыть о них. Но что делать, если строитель за годы напряженного труда привык осматривать свое здание со своих строительных лесов? И к тому же питает надежду воспользоваться этими лесами для следующего – квантово-релятивистского – этапа строительства? В таком случае широкая мраморная лестница или даже лифт внутри уже построенного здания не столь уж и привлекательны.
Фок не верил в пригодность бывших в употреблении лесов для по- – строения квантово-релятивистской теории. И это были не его леса. Он слишком ясно видел непрочность материала, из которого они были сделаны. Но это нисколько не мешало ему любоваться эйнштейновским зданием и обживать его: «То обстоятельство, что изумительная по своей глубине, изяществу и убедительности теория тяготения не была правильно понята ее автором, не должно нас удивлять. Не должны нас также удивлять логические пробелы или даже ошибки, допущенные Эйнштейном при выводе основных уравнений теории. Мы имеем в истории физики много примеров, когда подлинный смысл принципиально новой физической теории был осознан не ее автором, а кем-нибудь другим, и когда предложенный автором вывод основных уравнений теории оказывался логически несостоятельным. Достаточно указать на теорию электромагнитного поля Максвелла. Эта теория фактически покончила с представлением о механике как основе физики, между тем как ее автор, а также 1ерц, так много сделавший для ее проверки, целиком придерживались механического представления 1».
Система отсчета мешала не только Эйнштейну. В своей системе отсчета Фок пришел к двум представлениям, которые не выдержали испытания временем: привилегированность так называемых гармонических координат и сверхскептическое отношение к космологии. Эти представления взаимосвязаны, и за ними можно усмотреть «математическое трезвомыслие» Фока и его собственный научный опыт. Но думать так он мог лишь до шестидесятых годов, когда космология начала новую насыщенную жизнь, все более переплетавшуюся с жизнью физики.
Теории относительности двадцатишестилетнего Эйнштейна можно назвать триумфом позитивизма. А то, что это лишь одна из «крайностей», он понял при построении теории гравитации и еще более при попытках ее обобщения.
Он же, семидесятитрехлетний, обобщая свой жизненный и научный опыт, с иронией помянул «позитивистов и профессиональных атеистов, гордящихся тем, что им не только удалось «обсзбожить» этот мир, но и «обесчудесить» его».
Чудом или вечной загадкой Эйнштейн считал познаваемость мира: «Априори следовало бы ожидать хаотического мира, который никак умом не охватишь. Можно (или должно) было бы ожидать, что мир лишь в той мере подчинен закону, в какой мы упорядочиваем его своим разумом. Упорядочиваем подобно алфавитному порядку слов языка. Совсем иной порядок создан, например, ньютоновской теорией гравитации. Хотя аксиомы этой теории и придуманы человеком, успех самого этого предприятия предполагает высокую упорядоченность объективного мира, ожидать которую априори нет оснований. В этом и состоит «чудо», которое только усиливается по мере расширения наших знаний».
С. Ряуба. Мыслитель 1967 год
Слово «чудо» не из словаря Фока. Ему было бы гораздо легче назвать чудом великий ум Эйнштейна, чем познаваемость мира. Диалектический материализм, подняв понятие общественно-исторической практики на философский уровень, дает общее объяснение – «разоблачение» – этого чуда. Познаваемость мира сделала возможным саму эволюцию человека, для которого «орган познания» стал более мощным инструментом выживания, чем любые зубы и когти.
Загвоздка, однако, в том, что подобный общий ответ способен удовлетворить не каждого. А почему мир был «создан» познаваемым – задолго до того, как в нем появился человек? Или, в кошмарной формулировке самого Эйнштейна: «Был ли у Бога при сотворении мира какой-нибудь выбор?»
Другая сторона той же загвоздки состоит в том, что далеко не для каждого – и уж во всяком случае, не для Фока – указанный вопрос имеет смысл. Этот вопрос не имеет для них смысла, даже если его сформулировать в более скромной форме, например: почему математика так непостижимо эффективна в естествознании? Почему математические конструкции. придуманные без какой-либо естественнонаучной надобности, оказываются так идеально пригодны для описания природы? Как, например, неевклидова геометрия, которая пригодилась физике спустя почти столетие после своего изобретения.
Итак, на конкретном примере мы видим, насколько по-разному могут воспринимать научную картину мира те, кто непосредственно участвовал в ее создании. Различия касаются, в сущности, не самой картины, а, можно сказать, рамы, в которую картина заключена, или даже стены, на которой картина «висит». Для наглядных размышлений о психологической природе этих различий годится образ зрителя в картинной галерее. Стоящий очень близко к картине видит тонкости живописи в каком-то одном месте, но может забыть о существовании рамы и думать, что никакая стена вообще не нужна. Стоящий далеко увидит, что картина занимает лишь небольшую часть стены. И с другой стороны – действительно, с другой стороны – смотрящий на картину «в профиль» увидит только одну сторону рамы.
Разные точки зрения, разные системы отсчета, разные средства наблюдения.
Читатель этой статьи может уже ехидно подумать, не слишком ли умен ее автор, претендующий на то, что понимает причину взаимонепонимания выдающихся ученых. А что же они сами? Что им мешало понять причину «безрезультатности» своих дискуссий?
На это историк науки смиренно отвечает, что обсуждать различия исследовательских «систем отсчета» своих героев не значит смотреть свысока на всех них. Ведь главное занятие исследователя – не поиски взаимопонимания с коллегами, а добывание новых кусочков «абсолютной истины». Для физико-математического творчества необходимо крепко стоять на ногах в своей собственной системе отсчета и быть уверенным в ее надежности.
Беря урок у принципа дополнительности, историк может предположить, что его способность переходить от одной системы отсчета к другой находится в дополнительном соотношении со способностью добывать новое научное знание. Или, перефразируя известный афоризм: «Те, кто могут делать открытия, делают их, а кто не может, размышляют о том. как открытия делаются».
По разному «ограниченные» своими системами отсчета участники высоконаучных, хоть внешне и «бесплодных» споров – Ньютон и Лейбниц, Эйнштейн и Бор, Фок и его оппоненты, – вошли в историю науки своими бесспорными достижениями. Отсюда следует не столь уж оригинальный общий вывод о благотворности для развития науки разнообразия систем отсчета, реально сосуществующих в научном сообществе, взаимодействующих, хоть в чем-то и не совместимых.