Людям начала века суждено было переоткрыть трагедию как неустранимую основу человеческого существования. В глазах его наиболее авторитетных и проницательных мыслителей – Н.А. Бердяева, С.Н. Булгакова, Л.И. Шестова – свобода (кумир и фетиш не одного европейского поколения, по меньшей мере, с эпохи Великой Французской революции) оказалась неотъемлемой от трагедии, более того: каждая из них оказалась одним из обликов другой. И это – в тазах религиозных мыслителей, которым религия, казалось бы, должна была давать чувство опоры, надежности, зашиты, превосходящей все человеческое. В религиозности этого времени тоже чувствуется надрыв и воспаленность: отношения с Богом уже не ладились, оттого и постоянно пересматривались. Оттого и многообразие религиозных течений, и невиданный взлет религиозной философии: усилий справиться с ускользающей верой интеллектуальными средствами. «Серебряный век» и непосредственно близкие к нему годы – и очень плодотворное, и очень болезненное время. Причем боль роста в нем практически неотделима от боли умирания: часто это и вовсе одна и та же боль.
Тоска по Иному, или Новое варварство
Как будет радостен детей свободных крик,
Как будет весело дробить остатки статуй
И складывать костры из бесконечных книг.
Освобождение, восторг великой воли,
Приветствую тебя и славлю из цепейI
Я – узник, раб в тюрьме, но вижу поле, поле…
О солнце! О простор/ О высота степей/
И хаос опять выползает на свет,
Как во времена ископаемых.
Я не люблю свою раннюю молодость.
У меня ощущение, будто по колосящемуся полю бежит огромное стадо – происходит гигантская потрава… Мандельштам был, пожалуй, единственным, кто думал о смысле событий, а не об их непосредственных последствиях, как старшие, и не о пестрых проявлениях «нового», как молодые. Старших беспокоили существенные вещи: развал правовых норм и понятий, крушение государственности и хозяйства, младшие упивались тем, что отцы называли демагогией.., и жадно впивали то, что ощущалось, как последний день.
Тоска и тревога, которым часто не было имени, влекли теперь и искусство, и массовое сознание за пределы культуры, ко всему, что прежде было табуировано стражами ее границ, – разумом и моралью. Например, к разрушению и насилию. Со времен раннего авангарда в искусстве, а значит, и среди тех, кто сочувственно его воспринимал, началось открытое, программное увлечение идеей и образами варварства и активная интеграция его, варварства, в культуру. Этим занимались не только авангардисты, об этом и «Скифы», и «Двенадцать» Блока (как и сама гибельная завороженность его революцией), и многие стихотворения очень рассудочного человека Брюсова, и упоение стихийностью властителя поэтических дум Бальмонта. Влечение к хаосу, бреду, разрушению, агрессии, животности (а как же! «витальная сила»!) – в теснейшем родст ве с тягой к обновлению жизни. Прежде враждебные культуре области «вдруг» приобрели культурную ценность; разрушительный их потенциал был осознан позже… Хотя чувствовался он уже тогда.
Мотивы революционности, требования радикальных перемен соединились с тоской по «истокам» – подлинности, естественности, первобытности… Культуру теперь влечет «акультурное», в более слабом варианте – инокультурное: культуры и культы чужих стран и прошлых эпох, субкультуры простонародья, городской и детский фольклор, потусторонние миры… Словом, Иное, и едва ли не любое Иное.
Есть времена, когда от чужого отталкиваются, – то была пора страстного, идеализирующего, преувеличенного к нему притяжения. Запад очарован варварством и экзотикой. В число этого попадает, между прочим, и Россия, мифологизация ее европейцами восходит еще к увлечению Достоевским в только что миновавшем XIX веке. Великий немецкий поэт Рильке, поклонявшийся вымечтанной им России, даже пытался писать стихи по-русски.
Для нас же время Иного означает одновременно и притяжение варварства, и очарование Западом. Литература этого времени, переполненная «тоской по мировой культуре» (О. Мандельштам), порождает множество стилизаций и даже определенный человеческий писательский тип: культурных полиглотов, профессиональных искренних стилизаторов и проживателей чужих ролей – от всеядных Бальмонта и Брюсова до Черубины де Габриак с ее горьким католицизмом, и Михаила Кузминас его грезами об Александрии. Отсюда же и африканские странствия Гумилева, и (парадоксальное, православное) возрождение греческой архаики Вячеславом Ивановым, и хищная грубость первобытных образов в «Дикой порфире» молодого Михаила Зенкевича, и европейское многоголосие в филигранно точных русских стихах Георгия Шенгели…
Ю. Анненков. «Жизнь искусства». 1921 год
«Революционная волна». 1923 год
Эта тоска сама по себе не нова, она периодически случается с культурой, во всяком случае с европейской, и в этом смысле мы совершенные европейцы. Чтобы оставаться собой, этой культуре необходимо время от времени рваться за собственные пределы, отрицать, разламывать себя, очаровываться всем, что кажется на нее не похожим. Это входит в состав ее «романтического комплекса»: устойчивой совокупности смыслов, установок, ценностей, моделей поведения, которая сложилась в своем классическом виде в эпоху романтизма. Воплотившись в ее великих произведениях, этот комплекс с тех пор время от времени в определенных условиях обостряется, актуализируется, чередуясь с противоположной тенденцией. Кстати, и особая роль искусства как «разведывательной», авангардной области культуры – не один ли из элементов этого комплекса?
Кстати, взрыв популярности «серебряного века» в конце столетия, безудержная его идеализация, превращение в предмет массовых увлечений (тоже в «интеллектуальную моду») неспроста: в основе его – все то же в новом своем облике чувство разлада, нехватки опор и ориентиров, прорыва защищающих оболочек старого культурного мира. Это чувство, возникнув, искало себе соответствий.
Авангард начала века (подобно тому, как столетием ранее того романтизм, и, конечно, под его влиянием) заготовил «матрицу» для определенного, целостного комплекса настроений. Свел воедино, связал в один узел, усилил прежде разрозненные нити настроений и смыслов, дал им общее имя. Этот «авангардный» комплекс, как и «романтический», уже введен в состав генетического кода культур европейского круга и обречен на то, чтобы переживаться снова и снова, воспроизводя во все более искаженном виде черты изначального, «архетипического» Авангарда. (Возможно, кстати, что проживаемому ныне и, может быть, уже и изживаемому «постмодернизму» тоже суждена в грядущем участь такого вот устойчивого комплекса настроений, который в определенных ситуациях будет возрождаться, проживаться и затем уходить опять.)
Авангард и его смыслы
Я прорвал синий абажур цветных ограничений,
вышел в белое; за мной, товарищи агитаторы,
плывите в бездну; я установил семафоры суперматизма.
…Плывите!Белая свободная бездна,
бесконечность перед вами.
И над тобою, Мать природа,
Мои законы я воздвиг.