В лектории при Московском политехническом музее читали теперь среди прочего доклады по «психическим и оккультным феноменам». Мысляшим людям приличествовало быть знакомыми с «Теософией» Штейнера и «Тайной доктриной» Блаватской. Нарасхват шли «Разнообразие религиозного опыта» У. Джеймса, русский перевод курса лекций индийского философа Свами Вивекананды. В Петербурге активно действовало не только Религиозно-философское общество, но и Теософское общество, и кружок спиритуалистов. В светских салонах по обе стороны Атлантики проводили сеансы столоверчения и телепатии. Старым мифам (или тому, что сочли таковыми) перестали верить, и тем восприимчивее оказались к новым. Особенно к тем, в создании которых можно было участвовать (это активистское время очень ценило все, что можно создать самостоятельно). А уж тем более к тем, которые поддавались изложению рациональным языком.
Так и хочется назвать основную массу этих увлечений и занятий низкими культурными жанрами, однако же у них оказались серьезные последствия и в тех областях культуры, которые невозможно не признать высокими. Теософ и поклонник Блаватской Пит Мондриан использовал живопись как средство медитации и воплощал в ней оккультную символику. Василий Кандинский, считавший искусство, в полном соответствии с настроениями времени, одной из форм духовной жизни и «движением познания» (метафизического, разумеется), нашел в той же теософии Блаватской и в антропософии Штейнера подспорье в своих поисках «внутреннего человека» и той «внутренней необходимости», которой должна подчиняться жизнь, а его теорию цвета невозможно понять без штейнеровского контекста этих идей.
Во всем этом важна единственно идея прорыва, отрыва, преодоления. И «четвертое измерение», и аэропланы, и беспроволочный телеграф, и теософия с антропософией – лишь некоторые из его, прорыва, многочисленных в то время имен.
И черная земная кровь
Сулит нам, раздувая вены,
Все разрушая рубежи,
Неслыханные перемены,
Невиданные мятежи.
Я власть над миром в людях прозреваю.
Рассеется при свете сон тюрьмы,
И мир дойдет к предсказанному раю.
И. Кодрянская «Сказки». Буквы и заставки. 1940-е годы
Тогда же стала активно формироваться массовая культура. И авангардисты почувствовали одной из своих задач уничтожение преград между культурой «низовой» и «элитарной». Союз художников-авангардистов с революционным пролетариатом или футуризм в качестве официальной эстетической доктрины итальянского фашизма – крайние случаи тенденции, у которой были и более тонкие варианты.
Портрет нуля, «Черный квадрат» Малевича (1913) возникли именно тогда и стали одними из символов времени. Сам автор настаивал на восприятии Квадрата как Абсолютного начала, «зародыша всех возможностей». Но трудно отрешиться от мысли, что ничуть не в меньшей степени он воплощает собой и Смерть: Конец Всего, необходимый для того, чтобы абсолютно все смогло начаться заново. Это время прекрасно чувствовало жуть, внечеловечность Абсолютного начала (которого так хотелось!). Но переполненное энтузиастическими энергиями, упоенное новооткрывавшейся жизнью, оно предпочитало на этом не концентрироваться.
Мотив разрушения сопровождает эту одержимую творчеством эпоху, пронизывает ее насквозь. В эти годы едва ли не острее, чем когда бы то ни было, разрушение стало переживаться как условие созидания.
А конечной целью было создать некоторую гармонично, то есть рационально, устроенную среду (социальную, архитектурную, природную, предметную), жизнь в которой сделала бы гармоничными (то есть рационально организованными) и самих людей. Чем ближе к концу периода, к рубежу двадцатых – тридцатых годов, тем более притягательными, в том числе и для массового внимания, становятся различные проекты рациональной организации жизни. Это можно проследить хотя бы по архитектурным формам времени. Очень характерными для двадцатых годов стали рационально спланированные «жилые ячейки» в городах; «фабрики- кухни» и рабочие клубы, жилые сооружения охотно имитировали индустриальные, жестко угловатые формы (вспомним в противоположность этому текучий, гибкий, растительный модерн предшествующего десятилетия). Изменилась общекультурная пластика, предпочтение форм на самых разных уровнях (вещь как раз настолько нечеткая и вместе с тем очень явная, чтобы в ней могло находить выражение общее чувство жизни). Знаменитая, знаковая фраза Jle Корбюзье о том, что дом – машина для жилья, могла прозвучать только в устах человека этого времени. И только начиная с этого времени (долго еще!) она могла вызывать не сопротивление, а сочувствие и понимание.
И. Кодрянская «Сказки». Буквы и заставки. 1940-е годы
А культ машины в эту эпоху вообще?! Ее тогда любили как живое, умное существо, ей хотели подражать, больше тою – ею хотели быть. Итальянский футурист Дж. Северини восклицал: «Мы воспринимаем, как механизмы; чувствуем себя построенными из стали. Мы тоже машины. Мы тоже механизмы». И это – футуристы с их упоением жизнью, с их ненавистью к диктату логики! Жизнь и машина в глазах этого ни на что не похожего времени оказывались… синонимами.
То есть упоение стихийностью и стремление к рациональной организации, культ жизни и культ машины в это время – две стороны одной и той же медали, если не Мебиусова листа…
Иррациональное, хаотичное, вызванное некогда из культурного небытия, забвения, подавленности, вызывалось ведь совсем не ради его самого, а в качестве орудия очень даже рациональных намерений и проектов.
Нетрудно догадаться, что оно за это отомстило. И достаточно скоро.
А пока Кандинский и Малевич, Пикассо и Ле Корбюзье, Шенберг и Штокхаузен, Хлебников и Арто (и с ними все растущая и растущая армия продолжателей и подражателей) трудятся над созданием новой оптики и пластики, акустики и ритмики – нового тела культуры с новым самочувствием.
Ирина Прусс
Почему врут дети
Мать одного из приятелей сына благодарила его от всей души;
– Вы устроили для наших детей такую прелестную вечеринку! Мой сын был в полном восторге…
Он просто не мог этого сделать: на два дня они с женой уезжали в другой город. Тому было категорически запрещено принимать гостей, когда родителей нет дома. Когда они вернулись, все было в полном порядке, и Том не заикнулся ни о какой вечеринке.
Профессор психологии Калифорнийского университета Пол Экман неопределенно улыбнулся собеседнице и быстренько свернул разговор. Ему надо было подумать, что теперь делать.
Интересно было даже не то, что профессор впервые поймал своего тринадцатилетнего сына на вранье; самое пикантное, пожалуй, состояло в том, что Пол Экман был крупным специалистом именно по вранью, только взрослому: он исследовал ложь как психолог. Более двадцати лет он изучал ложь в отношениях между врачом и пациентом, мужем и женой, нанимателем и работником, полицейским и преступником, судьей и свидетелем, разведчиком и контрразведчиком, политиком и избирателем. Только одной сферы он до сих пор не касался: отношений между детьми и родителями. Теперь пришлось коснуться и ее.
И тогда они всей семьей написали книгу: «Почему дети лгут?» (русское издание в переводе С.Степановой, под редакцией В.Магуна и М.Жамкочьян). Действительно всей семьей, исключая малолетнюю Еву, которая, тем не менее, фигурирует в этой книге неоднократно. Свои главы написала мать Мэри Энн Мэйсон Экман, адвокат, опираясь в основном не столько на теорию, сколько на собственную практику общения со своими чадами и с детьми в ситуации судебного процесса. Свою главу написал их сын, Том. Когда он закончил свой труд, история с вечеринкой уже не воспринималась так остро, как и наказание за нее: месяц никуда не отлучаться вечерами и не принимать у себя друзей. На самом деле, наказание продлилось до конца лета и стало довольно обременительным для родителей тоже: как лишившегося доверия, Тома больше не оставляли в доме одного и при частых поездках по работе его или брали с собой, или непременно возвращались в тот же день.