Середина века – пик интеллектуальной притягательности марксизма. Торжество в СССР идеологии, основанной на марксизме, результаты которого все могли наблюдать, не только не мешало этой притягательности, но, скорее, наоборот, стимулировало ее. Он дал невероятно огромный спектр часто трудно совместимых друг с другом вариантов – от Жана-Поля Сартра и Эрнста Блоха до Ильенкова и раннего Мамардашвили; от Вальтера Беньямина до Луи Альтюссера и его ученика Мишеля Фуко; от Выготского и Бахтина до леворадикалов и маоистов 60-х.
А. Шпеер. Проект Народного дома в Берлине; 1936 г.
Марксисты чрезвычайно интересовались психоанализом и в Советской России, на заре ее истории – и с целями самыми практическими. В 20-е годы они активно искали общий язык с психоанализом, создавали государственные психоаналитические учреждения (например, Государственный Психоаналитический Институт, в котором начинал работать А.Р.Лурия.) Через механизмы, открытые психоанализом, марксисты надеялись воздействовать на человека в своих целях. Взаимное прорастание марксизма и фрейдизма в советской России не состоялось, по существу, только из-за политического поражения Троцкого – главного патрона психоаналитического движения в стране, которое в результате оказалось чересчур тесно связано с его именем. В 20-е же, когда влияние и личности, и идей Троцкого было огромным, в его варианте большевистского проекта психология – как средство выделывания нового человека – занимала едва ли не самое важное место.
Создание «нового человека», на которое тогда претендовали, было совсем никакой не метафорой: оно мыслилось как совершенно реальный проект искусственного создания нового биологического вида (не какой-нибудь политик, а более чем серьезный психолог Выготский писал, что человек «будет единственный и первый вид в биологии, который создаст самого себя») – и психология была среди важнейших частей этого проекта.
Послужив источником одной из самых смертоносных тоталитарных идеологий – советского большевизма, он в то же самое время стал одним из очень действенных средств его преодоления. И не только его, а различных форм несвободы вообще: в основе всех вариантов марксизма XX века лежит разоблачение репрессивной культуры и выявление возможностей ей противостоять. Главными вольнодумцами середины века, которые определили стиль, дух, содержание «вольнодумчества» этого периода, были именно представители неомарксизма в его разнообразных вариантах.
Психология казалась средством преодоления истории, на которое надеялись в ранний период советского государства. Еще бы, какая могла быть история, когда вступали в вечность.
Э, Эрлер. Гитлер
Плакат, посвященный Олимпийским играм в Берлине, 1936 г.
Ф. Шурпин. "Утро нашей Родины". 19461948 гг.
Преподавание истории в школах и вузах советской страны за ненадобностью как раз отменили. Создание «нового человека», на которое тогда претендовали, было совсем никакой не метафорой: оно мыслилось как совершенно реальный проект искусственного создания нового биологического вида (не какой-нибудь политик, а более чем серьезный психолог Выготский писал, что человек «будет единственный и первый вид в биологии, который создаст самого себя»), и психология была среди важнейших частей этого проекта. В целях создания нового человека начали активно развивать прикладные психологические дисциплины: педологию и психотехнику. Конечно, их значение изначально было политическим.
С. Григорьев. "В родной семье", 1948 г.
П. Падуо. "Солдат в своей семье"
Короткий флирт отечественных марксистов с психоанализом кончился, как и многое другое, катастрофой. С поражением Троцкого началось немедленное искоренение всего, что было связано с его именем, в том числе и психоанализ, и педология с психотехникой. Политическое их значение поменялось на противоположное, и за принадлежность к ним попросту расстреливали. Что касается западных стран, где отношения марксизма и психоанализа развивались не столь катастрофично, то там они превосходно нашли общий язык, и даже не один, а множество.
Г. Зибер. "Влюбленные"
В. Орлова. "В московском метро", 1952„ г.
Понятие «революционности» и связанные с ним идеалы – этические, социальные, интеллектуальные – остаются популярными до конца 60-х. В 60-е интерес к революционности и чувство ее ценности достигают пика, а затем следует спад. 60-е доводят до предела те увлечения века, под которыми они же и подводят черту. Подобно зеркалу, эти годы отразили в себе первые десятилетия века.
Вернулась – и даже усилилась – массовая вера в науку. Как раз когда на Запале структурализм уже идет на убыль, обнаружив как огромную плодотворность, так и изрядную проблематичность, – возникает советский его вариант: московско-тартуская семиотическая школа, которая делает своим фундаментом, в числе прочего, как раз русских формалистов начала века. 60-е – последний взлет характерной для столетия тоски по универсализму, поисков универсального метода – и даже чувства, что его уже нашли!
Вернулась – и на Западе, и у нас – мода на авангард. Снова стало притягательным – практически повсеместно в культурах европейского крута – активное социальное творчество. Революции опять казались откровением, прорывом к правде. Снова, как в первые десятилетия века, культурное сознание воодушевлено идеей творчества, одержимо обилием проектов. Культуру, как и десятилетия назад, бьет лихорадка тоски по «подлинности», по той последней правде, ради которой не жаль и многое разрушить; она вновь одержима культом молодости, новизны и начала.
Это время, само себе казавшееся временем будущего, на самом деле было временем прошлого. Это – последний романтический период XX века.
Большой Стиль: Время вечности
Ольга Балла
Средние десятилетия XX века – с середины 30-х до середины 50-х – время господства, и не только в искусстве, того, что с известной долей неточности именуется Большим Стилем: крупных зрелых «имперских» форм, воплощений устойчивости непокойной торжествующей силы.
Другие имена Стиля: неоклассицизм, традиционализм, историзм, реализм («социалистический», как это называлось в одной отдельно взятой стране) – кое-что в нем приоткрывают, хотя называют скорее следствия, чем причины и корни. Если каждый стиль – образ жизни, то к Большому это относится особенно. Он – прежде всего искусство жизни, оперирующее крупными ее объемами, и лишь потом, вследствие этого, все остальные искусства. Именно поэтому Большой Стиль – очень цельный набор приемов моделирования мира и способов его переживания, которые распространялись на BCt – от формы зданий, ширины улиц, структуры городов до сюжетов живописи и манеры игры актеров в кинофильмах и на театральных сценах, от песен до массовых уличных действ.
Это – стиль, мыслящий большими пространствами, крупными массами, мощными объемами. Недаром среди искусств на первое место в это время вырывается архитектура, ставшая частью и прямым продолжением политики. Она заявила себя как синтез и возведение на новый, высший уровень других искусств: живописи, пластики, инженерного искусства, и превратилась из проектирования зданий в очень осознанное и весьма далеко идущее формирование среды, то есть жизненного пространства в целом. Недаром излюбленный жанр архитектурного мышления этого времени – градостроительные проекты. Совершенно не случайно практически в одно и то же время возникают генеральные планы реконструкции трех имперских столиц: Москвы в 1935-м, Берлина и Рима – в 1936-м, а затем и переустройства других городов и создания новых. Нисколько не случаен и глубочайшим образом с этим связан взрывной расцвет в эти десятилетия массовой культуры и ее рычагов: радио, кинематографа, рекламы, которые в руках тоталитарной власти превратились в массовые агитационные средства. Сама политика становится формой массовой культуры, ибо требует единодушной вовлеченности в нее огромных масс, а ведь Большой Стиль в целом, чем дальше, тем больше, превращается в одно сплошное агитационное средство, в котором на главное задание работает каждая деталь. При всем его избытке Стиль очень утилитарен и скрупулезен: мелочей в нем нет – в каждую мелочь проникает грандиозность целого и главного.