В середине тридцатых годов О.А. признала: «Линия жизни пошла вниз». Это противоречило признакам благополучия: были восстановлены исторические факультеты, появилась возможность вести научную работу. Дмитрий Сергеевич получил от правительства легковой автомобиль, завидную редкость тех дней. Но уходили силы, тревожили болезни, смерти родных, близких. Вновь хлопоты об «отъехавших» друзьях и учениках, осужденных и сосланных. В свое время, в Париже, О.А. увлеклась «правилом Ланглуа»: «Верить или не верить – удел Бога. Долг человека – быть искренним». Блестящая реплика в духе французской культуры, незаменимая основа для изучения наивных чудес средневековья. Но для новейших событий правило Ланглуа явно не подходило.
В 1935 году О.А. выступила на вечере памяти С.Ольденбурга, востоковеда, академика, которого она помнила со времени Высших курсов; определяя «уроки» революции, напомнила, что Ольденбург «принадлежал к поколению, через которое в пору высокосознательной его жизни, полной духовной зрелости, прошла история».
«Эта история – огромная и значительнейшая в мировом движении человечества полоса – увела с собой Ольденбурга».
«Надо понять и принять историю». Она безжалостна: оставляет «на другом берегу все, что не смогло или не захотело ее понять».
Добиаш-Рождественская решила изменить правило своего наставника: превратила веру в обязанность.
Однажды Иосиф Бродский заметил, что диктатуры всегда пытаются смешать вечность, историю, настоящее, – низкие дела дня текущего представить «призывом вечного». А история – опрокинутая в прошлое политика, об этом прямо говорилось.
Есть трудные письма, отправленные О.А учителю, Ивану Гревсу, в августе- сентябре 1936 года: «Я много задумывалась над рядом мест Вашего письма, дорогой Иван Михайлович. Вас тяжко удивило, как могу я решительно ставить крест, называть отжившим и отметать столько существенного, важного и даже великого, что еще недавно входило в мое научное миросозерцание…»
О.А. представила своего рода отречение, сказанное с верой и страстью ее героев, ее исторического времени: «В мировоззрении, в идейном построении я отхожу теперь от Вас или, лучше (ибо говоря за другого, всегда можешь ошибиться), от себя самой, какой я была, скажем, десять лет тому назад и особенно ярко и отчетливо пять лет тому назад, до смерти брата, унесшей как будто в буре то, что было, но что – очевидно – уже и было сильно разрушено необычайным опытом нашей жизни». «Я отрекаюсь» – произнесла Добиаш-Рождественская. «Не верю в бога, ни как в существо, ни как в «правящую силу»». «Не верю ни в какой абсолют, в абсолютную силу этических санкций».
Существенное, великое существует больше на «ином берегу», «которому Вы обычно относите – часто очень несправедливо – характеристики осуждающие, тогда как они должны быть отнесены не к волне, а к накипи, не к существу, – а к неудачному, раннему и подчас опошляющему осуществлению».
В науке нет «свободы и истины». Рядом наивное доказательство: «И разве не вставляли замечательные французские мастера в мои работы разные тенденциозные оговорки?»
. «Здоровые отношения» социалистического общества, – убеждала Гревса Добиаш-Рождественская, – «мне импонируют», идут к наивысшему образу «бога живого человека»». Поклоны новому язычеству?
Самообман, прикрытый желанием «соединить идеализм нашей молодости» с неким «еще не сложившимся мировоззрением, которое лучшие люди «на новых берегах» ищут так же и более страстно, чем мы искали на старых». (Хотя «многое подрывается жестокостью и захватывается грязными руками».) Нет, не для «бесцветных глаз» чужих написаны эти письма – исповедь, над которой должны размышлять историки. Посмотрим продолжение, его нельзя обойти молчанием. «Я готова признать свою «ересь», «паганизм». Но если есть «несовпадение» – это ли причина расходиться? «Не следует ли принять его с той полною терпимостью, не только внешней, но и внутренней, и с уважением, какого заслуживает всякая честная мысль, чтобы, уходя от разногласий, базировать связь на том, где есть гармония… Нужна только большая внутренняя терпимость, большая свобода и доверие друг к другу, вера в чужую честность и искренность. Вот, мне кажется, тут у нас чего-то не хватает…».
Надо понять эти мысли. Представить, что терпимость к «фязи и жестокости», которые захлестнули «новые берега», Добиаш-Рождественская пыталась осознать в историческом отсчете времени. Профессиональный историк с годами обретает понимание «длинных рядов», далекой перспективы. Летом 1936 начинается гражданская война в Испании, на стороне мятежников выступает Италия, потом Германия; СССР заявляет о военной помощи испанской республике. В новогоднем поздравлении на наступающий 1937 год О.А. неприятно удивила своих коллег, напомнила о вопросе, который известный средневековый проповедник предлагал включить в исповедь: «В январские каледы не взбираешься ли ты, по языческому обычаю, на кровлю, опоясанный мечом, чтобы видеть и узнать, что предстоит тебе в будущем году?» «Я чувствую себя «опоясанной мечом» – написала Добиаш-Рождественская. «Я чувствую близящуюся войну… Я желаю, чтобы эта война, которая будет ужасной, была бы возможно короткой. Чтобы мы ее пережили. Чтобы мы в ней победили». Может быть, тогда исчезнут не «только распри народов», но и «всяческие мотивы вражды. подозрительности в среде одного народа, наступит согласие и мир…».
В 1938 году О.А. приступает к работе над очерками истории духовной культуры Западной Европы в эпоху раннего средневековья. (Предполагалось издание советской «Всемирной истории».) О.А. пишете трудом, изнуренная болезнью, не обращая внимания на глупости, которые преследовали ее в последние годы: чиновники требовали заменить «священников» на «попов», а средневековую диалектику на «софистику» – ведь диалектика «оружие марксизма».
Августин Аврелий, бенедиктинское движение, папа Григорий Великий, ирландские странники и каролингское возрождение, клюнииские монастыри и романское зодчество… Несмотря на сжатое, иногда конспективное изложение, сквозь сухой строгий стиль «просвечиваются» находки прошлых лет, блестящие характеристики старых лекций. Вот Григорий Турский, средневековый историк, церковный писатель: «Это чистый, только скорее пониженной квалификации римлянин». Экспромтом он легко вспоминает имена римских императоров, цитирует Вергилия, но путает винительный и творительный падежи классической латыни.
«Человек с душой страстной и пылкой, с воображением возбужденным, «Геродот варварства», как ею любили обозначать, он всячески испытал воздействие среды. Не безнаказанно прожил он в обществе, где не было ни одного крупного и деятельного человека, не имевшего убийства или предательства на совести, не бывшего или развратником, или насильником. Жизнь, сотканная из зверств и преступлений, не могла не притупить душевную чуткость «святого епископа». Друзей и покровителей церкви… Григорий всячески готов возвышать и восхвалять. Еретиков он называет «свиньями» и «собаками». Однако, изображая свою же полемику с одним из них, он чертит во всей красе их смиренной кротости проявления этой «собаки» и свои собственные во всей грубости оскорбительных и тяжеловесных аргументов. Итак, замечает историк, не следует доверять суждениям Григория, но можно и нужно верить его рассказу».