– Жареный с яйцами? Такое и без психоаналитика понятно…
– Да нет, Френсис Бекон! В этом сне я, то есть я-Бекон, хожу по снежной равнине с выпотрошенной курицей в руке. И набиваю эту курицу снегом. Стоит ужасный дубак, ветер свищет. А курица какая-то бездонная – сколько я в нее снега на запихиваю, все равно она пустая внутри. Но я продолжаю ее набивать, совершенно уже замерзший и как бы не по своей воле. Это вроде пытки, как я выясняю в ходе сна. Вокруг меня стоят три человека с треугольными головами… или у них шлемы такие, не знаю, они с ног до головы закутаны в балахоны из странной материи – мелкая сежа с нашитыми тут и там стеклянными шариками. И эти типы меня специально мучают бездонной курицей – за то, что я разгласил их тайну. То есть не я, а Бекон в «Новой Атлантиде». Там у него есть такой Дом Саломана, где…
– Эй, только не надо мне пересказывать Атлантиду! Я ее переводил еще в школе. И кстати, «двойку» получил. Перевел «Саломан* как «Любитель бекона», а у училки было плохо с чувством юмора.
– Ага, тогда ты знаешь в чем там суть. Метафорическая такая история. Типичный для тех времен способ изложить свои политические взгляды в завуалированном виде. Но во сне получалось, что я, то есть я-Бекон, случайно раскрыл в «Атлантиде» то, что было на самом деле. Как будто бы они на самом деле построили «Дом Обмана», в масштабах всей планеты. И Атлантида не затонула, а наоборот, весь мир по отношению к ней оказался на более низком уровне…
– Надеюсь, ты успел проснуться до того, как сам превратился в быстрозамороженную курицу?
– Как видишь, живой! Телефон зазвонил и разбудил меня. Правда, когда я подошел, там были только гудки. Наверное, номером ошиблись. Но я еще неделю после этого маялся гриппом. Оказалось, просто открыл на ночь окно, проветрить – и уснул как убитый, забыв его закрыть. Это в январе-то! Программу с диоксидом я больше не запускал.
– Но ты рассказывал кому-нибудь про свой диоксидовый трип?
– А то! В колледже, где я сейчас работаю. Коллегам-преподавателям. Мы вместе обедаем, вот я в один из обедов и рассказал про фуражки, похожие на приемники. Правда, в шутливой форме, в духе «воспоминаний о загубленной молодости». В ответ один из них рассказал, как съел однажды кислотную марку, на которой был нарисован велосипед, и потом его весь день преследовали банды велосипедистов. А вечером, когда все закончилось, он обнаружил, что сидит на полу своей кухни, а вокруг раскиданы макаронные изделия под названием «колесики». Остальные, конечно, посмеялись. и тоже стали анекдотичные случаи припоминать. А какая еще может быть реакция? Мне и самому непонятно, что с этой историей делать. Знаешь, когда переживание заканчивается, о нем остается память, но она – неживая. Засохший листок в гербарии, и только… Вот скажи-ка, Вик, что такое счастье? Только быстро, не раздумывая.
– Счастье – это когда не хочется курить, – сказал я не раздумывая, но шаря по карманам.
– Выкрутился, старый жук! Верно, в обшем. И не только курить. Вообше перестает хотеться. Все затягивает пеленой умеренной удовлетворенности – и желания, и чувства. Даже происшествия все как на подбор идут, аккуратные. Двадцать лет назад мои очки бились раз в месяц. А те стекла, что у меня сейчас, я ношу уже больше пяти лет. Олин раз я их специально уронил с десятого этажа – и что ты думаешь? Они повисли на кусте, не долетев до асфальта. Это какая-то бесовская стабильность, Вик.
– Думаешь, искусственная?
– Ну, смотря что понимать под искусственным. Об этом хорошо было говорить в прошлом веке, когда человечество в своем воображении воевало с железными киборгами и зелеными инопланетянами. Но психосреда, как я теперь понимаю, – это штука куда более аккуратная. Никакой войны, никаких чужаков. Тебя мягко и незаметно подсаживают на счастье. Проводят легкую коррекцию твоего пути в некоторые моменты жизни.
– Да брось, классическая антиутопия. А практические приложения мне доводилось видеть у нас в 70-е. Много водки и много КГБ. Действительно, целые поколения корректировали. Но почему-то такое счастье не всех устраивало. И другой путь я тоже видел. В Штатах в девяностые. Много здорового образа жизни и много прав. Но и у них уже тогда начинались странные явления. В Нью-Йорке, мне рассказывали, был очень популярный невроз, связанный с чистотой общественных сортиров. Входит человек, что называется, делать грязное интимное дело, а перед ним – сверкаюшее совершенство. Идеальной белизны поверхности, сплошная симметрия, нигде ни пятнышка. И во всей этой красоте вдруг оказываешься ты со своими жалкими испражнениями! Сначала человек думает об этом чуть дольше, чем нужно, потом еще чаще, потом у него напрочь съезжает крыша… Неудивительно, что «Дети Троцкого» и кастристы в конце концов пошли все это громить.
– Ты не понял, Вик. Все, что ты перечислил, старо и грубо, как перфокарты Ады Лавлейс. У системы, о которой я говорю, есть существенный козырь – индивидуальный подход. Ребенку дают школу по его талантам, специалисту – работу по профилю, мужику – бабу по вкусу, покупателю – товар по спросу И никакого насилия. Человеку самому выгодно включиться в мир, где он всегда найдет свое место. Ему нужно лишь немного помочь в этом поиске. Показать верный слот, куда он сам себя вставит, как чип.
– Ты хочешь сказать, что это можно реализовать?
– Так давно можно, что было бы удивительно, если бы никто этого не сделал. Нужна лишь хорошая связь со всеми, хорошая техника для сбора и анализа информации… И немножко розовых очков, эдаких эмоциональных батареек, легкого наркотика. Вот, собственно, и все. Еще десять лет назад моделирование на основе данных сетевого шпионажа предсказывало очень многое. Что человек будет покупать, за кого проголосует…
– Ты про отовары? Их же запретили.
Не успел я сказать это, как сам понял, каков ответ. Запретили – не значит забросили. И мои враги из «Аргуса» с их отоварами, и те интеллектуальные системы слежки, про которые рассказывал Чарли, – все они процветали, эти частные случаи, черновики загадочного механизма более высокого уровня. А следующим уровнем, как намекал Чарли, была…
Да, теперь я, в свою очередь, вспомнил лекции доктора Чарли Хоппфилда. Фидбэк, обратная связь, душа адаптивных систем. Как бы ни был автоматизирован процесс построения виртуальных моделей, кто- то должен использовать результаты этого моделирования для обратного воздействия на людей. Маркетинговые фирмы, правоохранительные органы. Тоже люди. Но если автоматизировать и эту часть процесса, дать машинам полную петлю обратной связи… Дать копиям возможность корректировать оригиналы, и параллельно с моделированием людей на компьютере вести моделирование компьютера на людях, сводя человека и его отражение все ближе и ближе…
– Запретили-то запретили, но искушение велико, – продолжил мои мысли Чарли. – И столько возможностей: магазины, психозеркала, компфетки, киберсекты, разные импланты вроде МTV-чипов. И беспрерывное общение, ни дня без Сети! Я же говорю. люди сами так и норовят включиться. Хотя подозреваю, что это тоже часть проекта – создание особой идеологии тотальной коммуникации. В любом случае, за десять лет технология психосреды имела все шансы. Конечно, здесь нужна Сеть более высокого уровня… а черт, что я говорю! Та система, которая крутит диоксидовый калейдоскоп, – это она и есть, я же ее сам видел!
– Но как оно оказывается… везде?
– Не знаю, Вик. Говорю же, другая Сеть. Видимо, это как раз то, что в COGS называли «супер-сотами». Для меня в этом названии столько же информации, сколько е выражении «летающее блюдце». Не исключено, что новая Сеть использует в качестве носителя старую… ну да, если вырубились игрушки, то и их тоже. Конечно, с детей и надо начинать, их можно «вести» на протяжении всей жизни. Со взрослыми сложнее. Но им тоже можно подсовывать хорошие игрушки… что ты говорил, там еще накрылось?
– Кухонные комбайны, что ли. Телевизоры, плееры. И еще пылесосы, кажется.
– Пылесосы? Ха-ха! Хаг…кхе-кхе…
Чарли закашлялся, зазвенел посудой. Я прислушался и почувствовал, как ко мне подбирается волна страха, вроде тех, что накатывались вечером. Если Чарли вдруг подавится и задохнется, я ничего не смогу сделать. Только сидеть и слушать. Почти как тогда с Лизой-Стрекозой. Странно, что у меня уже давно не было таких мыслей во время сетевых разговоров; разговоры включались и выключались как приборы, люди на том конце линии существовали как кусочки фильмов, абстрактные клипы без начала и конца… Эта ночь определенно внесла коррективы в мое мироощущение.