Некоторые краски из жизни Крылова в ссылке дает его рассказ – один из многих его рассказов.
В условиях Севера, в заключении встретить физика – человека одинаковой специальности – это такая же радость, как встретить родственника. К тому же я всю мою жизнь питаю симпатии к «очкарикам». И среди моих друзей – их большинство. И вот в дверях поликлиники я сталкиваюсь с «очкариком». Он выбивает у меня из рук книгу, наклоняется, поднимает ее, видит ее заглавие и восклицает: «Как, вы физик? Вот замечательно! Я тоже физик». Мы знакомимся. Его фамилия Брук-Левинсон. Основное впечатление от него – интеллигентность. Никакая ватная телогрейка не скрадывает его интеллигентности. Чуть- чуть выше меня и года на три моложе. Но, возможно, он просто выглядит моложавее меня благодаря своей интеллигентности. Как его зовут, я уже забыл за полсотни лет. И кажется, он ленинградец и электронщик по специальности. «Вы знаете, у меня радость, – его лицо сияет от радости и гордости, – мне прислали мою диссертацию. Приходите, посмотрите». – «Охотно! Договоримся на вторник.
Завтра, в воскресенье, я иду в деревню за картошкой, в понедельник я на дежурстве, а во вторник давайте встретимся». «Картошка» вызывает у него эмоциональный всплеск: «А вы знаете, я завтра тоже иду за картошкой.
Вы в каком направлении?»
– «Я в Шошку». – «А я в Половники». Мы прощаемся, оба довольные новым знакомством.
Уже два месяца, как мое рабство вступило в новую фазу. Пять лет, указанных в приговоре, закончились. Но «Согласно директивы 152 параграфа 2, закрепить за лагерем до конца войны». Я закреплен, не имею права передвижения, а «свобода» выражается в том, что «живи, где сможешь, питайся, как сумеешь». С квартирой мне случайно повезло: я живу в кабинке 1,5 х 2 метра, но с телефоном – я механик связи, и нужно, чтобы меня можно было вызвать в любой момент. А с питанием у меня совсем плохо. Я и в прежней фазе питался кое-как, а эти два месяца уже совсем на пределе.
На следующий день, в воскресенье, я поднимаюсь в шесть часов, беру лыжи и выхожу. Позавтракать у меня нечего, я и вчера уже не ужинал. У меня нет ни куска хлеба, ни картофелины, абсолютно ничего съестного! Тараканов у меня нет. Им у меня нечего делать.
Крылов в университете
До Шошки – 16 километров. Я не иду, а плетусь целых три часа. Я голоден. И я надеюсь только, что в Шошке я смогу как-нибудь позавтракать. И там меня ждут три ведра картошки. Я несу с собой почти новые ватные штаны, единственный мой оборотный капитал. И обмен уже договорен с одним жителем Шошки. Я прикидываю, на сколько я могу растянуть эти три ведра.
И вдруг моя обменная операция терпит неожиданный крах. Жена накладывает «вето» на договоренность мужа: «Нет картошки. Всю променяли. Самим есть нечего». И я, обойдя всю деревню, с величайшим трудом смог выменять два ведра вместо трех, на которые так надеялся. И моя надежда на завтрак терпит полный крах. Во всей деревне я не смог выпросить куска хлеба и даже не смог упросить сварить моей картошки.
И дело не в том, что жители плохо живут. Но этим двум-трем голодным деревням голодные заключенные уже осточертели. Некоторые заключенные обменивают, некоторые попрошайничают, а некоторые воруют.
Делать нечего. Я привязываю картошку к лыжам, как на санки, бечевку для импровизированной лямки я принес с собой и ровно в двенадцать часов выхожу из деревни с моим грузом. Я голоден. Последний раз я съел две картофелины в мундире, и это было сутки назад. Но сделать я ничего не могу.
Я отошел не более километра – началась метель. Я иду просекой. Дороги и в хорошую погоду почти нет, а сейчас я иду по колено в снегу. Я едва- едва различаю стену леса на краях просеки: они немного темнее, чем середина. Мороз невелик – 20 градусов, но я выбился из сил. И замерзнуть можно легко. Я пытаюсь есть сырую картошку, но у меня нет даже ножа. Мне приходится кожуру обгрызать. Сесть отдохнуть я боюсь: задремлю и замерзну. Я часто останавливаюсь отдыхать. Пройду метров триста и останавливаюсь, выбившись из сил. Часов у меня, разумеется, нет, но помощь от них невелика, в этой снежной мгле теряется и ощущение расстояния, и ощущение самого движения. Я останавливаюсь все чаше и чаше. Уже прохожу, точнее, проплетаюсь не сотни метров, а только десятки. На мое счастье, со мной лыжные с хорошими крепкими петлями палки. Они мне помогают и при ходьбе. Но при остановке они просто спасают. Я останавливаюсь, опираюсь на палки и отдыхаю. Задремываю, начинаю падать и просыпаюсь. И снова иду. Последние километры я уже делаю по пятьдесят шагов и останавливаюсь. Затем по сорок, затем по тридцать и… уже после пяти шагов выбиваюсь из сил. Почему я не бросил картошку дорогой? У меня даже не возникало этой мысли: без картошки меня ожидала только верная, голодная смерть.
Перед деревней было особенно страшно. Просека кончилась. Дороги абсолютно не видно, ориентация полностью потеряна. Я иду наугад, руководясь каким-то чутьем. Один неверный шаг, и я скачусь в овраг или даже просто в канаву и уже не выберусь. Наконец, впереди возникает какая-то темнота, не имеющая никакой формы. По-видимому, это деревня. Из последних сил, уже делая по два шага, я доползаю до нее. Поравнялся с первой избой, и тут моя воля выключилась: я присел на картошку. Очнулся я оттого, что мужик, вышедший из избы, пинал меня ногами: «Вставай и уходи! Иди! Иди!» Он боялся меня, что я его ограблю. Боялся, что я умру у него, а ему придется отвечать. В избу он меня не пустил, но спасибо ему за то, что разбудил. Я успел уже настолько замерзнуть, что через двадцать минут я уже не поднялся бы. Я должен идти! После деревни мне осталось только перейти реку Вымь, но моя воля и мои силы упали до нуля. А река широкая. И я боюсь, что у меня не хватит сил перейти реку, самое страшное взобраться с грузом на высокий крутой берег.
И в такое время не у кого просить помощи. А завтра с шести часов я должен быть на дежурстве. А время жестокое: за десятиминутное опоздание отдают под суд. Это означает снова возврат в ту же форму рабства, в которой я находился пять лет.
И вдруг я вспоминаю, что в этой деревне живет санитарка больницы, в которой я работал два года назад. Помнит ли она меня? Она всегда относилась ко мне с уважением.
Я вспоминаю, она говорила, что ее дом – крайний от реки. А вся деревня – один ряд домов, так что найти не очень трудно. А вдруг она на дежурстве? Долго стучу. Я чувствую, что уже глубокая ночь. Если и слышат – дрожат от страха. Наконец, открывается дверь на крыльце, я слышу, но за высоким забором не вижу. «Кто там?» – «Лиза, откройте, пожалуйста. Это Василий Александрович, который работал в рентгеновском кабинете. Вы меня помните? Я в Шошку за картошкой ходил. Возвращаюсь. И выбился из сил. Не могу дойти». Я спешу скорее все объяснить, чтобы успокоить ее. Чтобы она не подумала, что я чего-нибудь натворил и решил у нее спрятаться. Она знает, что я заключенный, а от заключенного всего можно ожидать.
Она открывает калитку, видит меня с моей картошкой, страхи ее проходят и заменяются жалостью и сочувствием. Она помогает мне втащить картошку на крыльцо, а затем в сени. «Сколько времени?» – спрашиваю я. «Уже два часа». Эти шестнадцать километров я шел четырнадцать часов. «Лиза, вы меня разбудите через два часа, пожалуйста. Сам я не поднимусь. А мне. к шести надо быть на дежурстве». В четыре она разбудила меня, и я двинулся с моим грузом через реку. Только потом я понял, что она, чтобы разбудить меня, сама до четырех уже не прилегла: у нее не было будильника.
В шесть я был на дежурстве. Состояние у меня было совершенно ошалелое. Спасибо старшему механику Володе Соллертинекому. Видя мое состояние, он фактически вел за меня все дежурство. В обеденный перерыв механик, пришедший сменить меня на время обеда, обращается к нам с Володей: «Вы знали Брук-Левинсона? Замерз вчера. Сейчас привезли мертвого вместе с картошкой. И картошки-то было всего два ведра.