А раз природа ставит перед физикой квантово-гравитационную задачу, надо искать путь к ее решению. Бронштейн взял самую передовую квантовую теорию, самую передовую теорию – гравитации и стал работать над их соединением. Но обнаружил, что применять эти две теории совместно можно только с полузакрытыми глазами. А если смотреть правде в глаза, то оказывается, что две основополагающие теории физики не со-е-ди-ни- мы: каждая из теорий, взятая всерьез, делает незаконными исходные понятия другой теории.
Это – скандальный вывод.
Две самые мощные физические теории, с триумфом экспериментально проверенные по отдельности, отказываются сотрудничать друг с другом.
Подобные соображения могли промелькнуть у Бронштейна, когда он твердой рукой формулировал свой вывод: «Устранение связанных с этим логических противоречий требует радикальной перестройки теории … – а может быть, и отказа от обычных представлений о пространстве и времени и замены их какими-то гораздо более глубокими и лишенными наглядности понятиями».
В этом выводе, похоже, кое-что беспокоило его больше, чем практическая важность, – пророческая торжественность. И пафос своего фундаментально-мрачноватого вывода он уравновесил веселой иронией – «А кто этому не верит, с того талер».
Дом у Пяти Углов в Ленинграде, где жили Л. Н. Чуковская (ее портрет справа) и М. П. Бронштейн.
В конце концов, я разыскал, откуда эта фраза. Так кончается сказка братьев Гримм «Про умного портняжку». Герой сказки – «человек на вид неказистый и порядочный растяпа, да и в ремесле своем не искусник» – умудрился выполнить невыполнимые задания принцессы (за что, естественно, получил ее в жены).
Веселая фраза помогла Бронштейну в 1936 году произнести свое совершенно неактуальное предсказание. А мне помогла увидеть его художественное отношение к науке.
Его предсказание, впрочем, можно назвать и удивительно актуальным. Вель оно до сих пор остается в силе. И со временем становится все более вызывающим. В истории физики другого подобного случая что-то не припомню.
Но это я слишком далеко перескочил – на шестьдесят лет. Вернусь на полтора десятилетия назад и заодно – из мира вызывающе-теоретического в более земной и практический.
В практическом мире тогда партия-и-правительство объявило гласность. Вследствие этого исторического решения предмет моих исторических расследований, вызывавший до того недоумение практических коллег, неожиданно стал пригодным для публикации. Настолько пригодным, что в начале 1990 года вышла книга с незамысловатым названием «Матвей Петрович Бронштейн: 1906-1938».
Один пожилой физик, прочитав книгу о Бронштейне, сказал мне, явно желая похвалить: «Вы создали ему отличный памятник». Обиженный, я ему ответил, что не считаю себя принадлежащим гильдии погребальных мастеров. И памятники – гранитные ли, мраморные ли – не мое дело.
Я хочу воскрешать. М.П. Бронштейну не подходит никакой памятник. Ему подходит только жизнь. Я это чувствую в его статьях, в его книгах, в том, каким его запомнили очевидцы.
И если пока я не сумел его воскресить, то тем хуже мне. Мне дорого воспоминание, как Лидия Корнеевна Чуковская, вдова М.П. Бронштейна, погладила обложку только что вышедшей книги и сказала: «Неужели она уже есть?» Но-сейчас я знаю – Матвей Петрович заслуживает лучшей книги, по-настоящему свободной, в которой он мог бы не только присутствовать, но и жить.
Не слишком ли многого я хочу для историка науки? А я хочу этого не для историка, а для моего главного героя – физика, теоретика, детского писателя, с острым языком и нежным сердцем – для всего того, что объединялось именем Митя Бронштейн.
Знакомые с моими историко-научными публикациями могут удивиться, узнав, кого я считаю своим пожизненно главным героем. Последние пять лет я посвятил совсем другому физику – герою уже нашего времени, Андрею Дмитриевичу Сахарову.
Не сомневаюсь, что и без меня найдутся биографы отца советской водородной бомбы и первого российского лауреата Нобелевской премии мира. Но вряд ли кто возьмется за историю жизни молодого физика, не успевшего стать академиком. Теперь попросту не осталось тех, кто видел моего возлюбленного героя. В книге, вышедшей в 1990 году, есть благодарности двадцати двум очевидцам. Никого из них уже нет в живых. Теперь только я знаю, насколько живее были их воспоминания, чем то, что удалось воссоздать в книге. И кроме меня, боюсь, некому продолжить воскрешение.
Двух моих героев – почти неизвестного на родине и всемирно знаменитого – связывает не только теоретическая физика. Для меня их связывает Лидия Корнеевна – от нее я впервые узнал о Сахарове вне физики, вне вражьих голосов под завыванье родных глушилок и вне громкого лая отечественной прессы под оглушительное безмолвие народа.
Рассказы Лидии Корнеевны о непутевом академике делали для меня особенно острой загадку – как это в академическом центре чистой физики, при участии таких чистых людей, как Тамм и Сахаров, рождалась советская водородная бомба?! По воле Сталина и под присмотром Берии.
Конец советской истории дал возможность разгадывать эту загадку в пределах конкретной истории физики, а не как метафизическое соединение добра и зла.
Однако на эту загадку наложились две другие – не столь интересные. Почему-то Российская академия наук отказалась поддержать расследование академической супербомбы. А вскоре после этого Институт истории науки в заокеанском Бостоне почему-то поддержал тот же самый план, хотя и изложенный на корявом русско-английском языке.
И я уехал туда, «где лучше».
Как смотрела на это Лидия Корнеевна? Грустно смотрела. Я был не первым, кто предпочел свободу творчества, воссоединение семьи и прочие ценности. И кто оставил ее на произвол судьбы. Мне кажется, отношение ее к «отъездам» несколько смягчилось после того, как у нее под окнами, по Тверской (улице Горького), прошли демонстрации, которые скандировали что-то ужасно громкое и несли портреты величайшего душегубца всех времен и народов. Свободные граждане свободной России по зову сердца несли самые ненавистные для нее иконы. Это было слишком. Свидетельство о смерти мужа она получала в феврале 1957 года, в районном ЗАГСе, у подножья огромного портрета, на уровне сиятельных голенищ.
В графе «причина смерти» стоял прочерк. А тот, кто смотрел со стены, знал причину всех таких прочерков.
В ее книге «Памяти детства» почерпнул я замечательную формулу, пригодную и для нынешних сталинопоклонников. Она вспоминала, как ее отец, оскорбленный до глубины души сквернословием встреченных мальчишек, заорал на них: «Сволочи!», но немного погодя: «Бедные вы, бедные! – выкрикнул вдруг Корней Иванович тем надрывным, рыдающим голосом, каким читал особенно любимые стихи. И всхлипнул. – Обворовали вас. Никто-то вам ничего не рассказывал, ничего-то вы на свете не слышали, кроме этих гнусных слов…»
Бедные сволочи. Когда я напомнил эту формулу Лидии Корнеевне, я понял, что она не столь жалостлива, как ее отец.
А меня за океаном, вдали от дорогих мне соотечественников, ожидала незаслуженная награда – письма от Лидии Корнеевны.
В 1994 году швейцарское издательство выпустило английский перевод книги с более подробным названием – «Матвей Петрович Бронштейн и советская теоретическая физика тридцатых годов».
Лидия Корнеевна откликнулась: «Какой подарок Вы мне сделали – какой прекрасный и какой внезапный. … Издана книга весьма изящно, со вкусом. Судить о переводе не берусь, но фотографии все, кроме одной («цыганка»), – отличные. Отлично удались три мои любимые».
Это она написала на изящной открытке с видом собора Парижской Богоматери. Поэтому между ее строк я прочитал и другой привет:
«Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,
Я изучая твои чудовищные ребра,
Тем чаще думая я: из тяжести недоброй