Неудача немецкой науки обернулась великим благом для человечества. После войны, подводя итоги, Вейцзеккер писал: «Мне хочется подчеркнуть, что мы, немецкие физики, вовсе не были поставлены перед дилеммой, хотим ли мы или не хотим делать атомную бомбу. Если бы мы оказались перед таким выбором, то, безусловно, некоторые из нас наверняка стали бы делать бомбу».
ГЕЙЗЕНБЕРГ, ВЕРНЕР (5.12.1901, Вюрцбург – 1.02.1976\ Мюнхен). Физик. Сын известного историка-византиниста Августа Гейзенберга. По окончании Мюнхенского университета работал в лаборатории Н. Бора в Копенгагене. В 1925 году вместе с Н. Бором разработал матричную механику – первый вариант квантовой механики. В 1927 году сформулировал принцип неопределенности, выражающий связь между импульсом и координатой микрочастицы. Его работы по квантовой механике были отмечены Нобелевской премией (1932). В 1932 году – независимо от Д.Д. Иваненко – пришел к выводу, что атомное ядро состоит из протонов и нейтронов. Создал теорию строения атомного ядра, исходя из идеи, что обе эти частицы (протон и нейтрон) являют собой различные состояния одной и той же элементарной частицы. С 1941 года – директор Института физики в Берлине. С приходом к власти национал-социалистов подвергался преследованиям за свои убеждения, а также за свое отношение к «чисто немецкой науке». Тем не менее именно Гейзенберг стал фактическим руководителем немецкого атомного проекта. Его деятельность в эти годы долго являлась предметом споров. После войны Гейзенберг был на некоторое время интернирован. Впоследствии был директором Института физики при Обществе имени Макса Планка.
Жизнь как искусство невозможного
Галина Вельская
Был снежный март 1990 года. Во дворах – сугробы, на тротуарах – горы сбитого льда. И вдруг грянула жара. Именно в такой безумный день я искала место, где проходила конференция о закономерностях исторического развития. Устроители решили собраться почти на природе, вдали от города, в бывшей дворянской усадьбе, а ныне – пансионате, простаивающем из-за межвременья: ни лето, ни зима. Этот-то пансионат и надо было отыскать. Сложность состояла в том, что название остановки точно совпадало с названием пансионата, который, по естественной логике россиян, находился совершенно в другом месте. Эта остановка с нужным названием путала все карты и уводила черт знает куда.
Проездив и проходив в сапогах и в шубе по дикой жаре со снегом и льдом, я добрела до конференции, когда солнце, достигнув апогея, клонилось к западу.
В пансионате пахло рыбой и пыльной сыростью. И люди были серые, уставшие, а их доклады – монотонными и, в сущности, одинаковыми: все, что случилось с Россией (речь шла о ней) – революция, гражданская война, создание промышленности, мощного государства, – все закономерно, действительно, а значит, и необходимо. Иного не дано.
Это я учила в школе, потом в университете, и чтобы услышать еще раз, нечего было сквозь лед и жару преодолевать пространство и время. Экая досада!
В это самое время к самодельной трибуне энергично устремился человек – высокий, широкоплечий, бритоголовый, в широченных штанах, наподобие брюк, и цветной ковбойке. Он мгновенно пересек зал, всколыхнув застоявшийся воздух, легко вскочил на сцену и громко произнес: «Как это – иного не дано? Посмотрите на природу – какое разнообразие видов и вариантов! Посмотрите на ландшафты – горы, реки, озера! Посмотрите на деревья! В истории – точно так же. Страны, регионы – у всех своя история, свой путь развития. Иное дано всегда, оно окружает нас. И только фанатик думает, что иное не существует».
Зал словно очнулся, кто-то стал говорить с места, кто-то заспешил к трибуне. Однако бритоголовый уже решительно рассекал воздух, направляясь к своему месту, не обращая внимания на суету, им созданную.
Я поджидала его и совершенно счастливо (нашелся же человек, который думает по-другому!) и самонадеянно (будто его могут интересовать мои мысли) заявила: «Здорово! Я тоже так думаю». – «Да? Так что мы тут делаем, если выход есть?»
Это был Теодор Шанин, блестящий исследователь, социолог и историк, человек редкого мужества и острого чувства справедливости. Возможно, именно эти качества, а еще – воля и целеустремленность определили масштаб и яркую своеобразность его личности.
Тогда, в 1990 году, его раскованность, полное отсутствие «зверской серьезности» и скуки, что было принято в советской научной среде, а главное – способность иначе видеть мир, словно с какой-то другой оптикой, сильно эпатировали научное сообщество.
Шанин явился сюда явно «с другим липом». Для тех, кто не разделял его мыслей, он был сильнейшим раздражителем, человеком вредным, может быть, даже опасным. Для тех же, кому опостылели идеологические рамки и препоны, кто не столь сильно был одурманен совковой «травкой», он был глотком воздуха. Они жадно впитывали его слова. Он сразу оказался плотно окруженным и вовлеченным в разнообразнейшие проекты и сферы деятельности. Оказался долгожданным и востребованным людьми талантливыми, умными, образованными.
А ему только это и было нужно. Почему? Поначалу я искала ответы не там, где лежала разгадка. Шанин сразу же пресек эти попытки.
– Чтобы поступать честно и справедливо, не нужно никаких особых причин. В России началась перестройка, и я решил, что обязан кое-что сделать. Если бы был призыв во Вьетнам в свое время, я пошел бы воевать против Америки. Во времена Испании, будь мне тогда пет 18-20, я пошел бы в интернациональные бригады, а сейчас – я здесь.
Оказывается, все очень просто. Англичане тоже, когда их спрашивают, почему у них такие потрясающие газоны, отвечают: ничего нет проще, надо триста лет подряд их подстригать специальной газонокосилкой…
Шанин любит такую шутку: «Мой отец родился в России, мать – в Германии, я – в Польше. И все мы родились в одном и том же городе. Теперь это – столица Литвы».
Понятно. Он родился в Вильно, это был польский город. (С 1920 по 1939 был оккупирован Польшей.) А потом туда ввалились советские войска и в течение года наращивали свою мощь, создавая социалистическую Литву со столицей Вильнюс. За это время отца отправили в лагерь Свердловской области, а мать с детьми, десятилетним мальчиком и четырехлетней девочкой, – в Сибирь. В последнюю минуту девочку пожалели, уж очень она была красивой, сказали: оставьте старикам, потому что она не выдержит, умрет.
Мальчик на всю жизнь запомнил, как она вложила свою ручонку в руку деда, запомнил поворот головы, блеск подпрыгнувшего локона и синюю эмаль глаза. И все.
Больше никогда здесь, на Земле, они не встретятся. Много лет спустя мать с сыном вернутся сюда, чтобы искать свою девочку, но найдут лишь тех, кто видел, как их гнали в последний путь, а вместе с ними в разное время еще 80 тысяч человек. Там они лежат, эти восемьдесят тысяч, вместе с красивой веселой девочкой и ее дедушкой в братской могиле, совсем недалеко от Вильнюса.
– Теперь там высокий лес, – говорит спокойно Теодор, – и камень, а на нем надпись о невинно замученных и погибших восьмидесяти тысячах.
Они с матерью попали в Алтайский край. И началась война. По настоянию англичан СССР признал польское эмигрантское правительство. А польское правительство поставило условие освободить всех польских граждан.