Книга, однако, оказалась именно естественнонаучной. И хаос имелся в виду не метафорический и не «экзистенциальный», а самый что ни на есть буквальный: как состояние вещества, того самого, которым занимаются физика и химия. Упрямый и самолюбивый автор, проклиная большую недоученность в школе всех этих материй, продирался сквозь главы, полные химических, физических, биологических рассуждений, среди которых, впрочем, неожиданно попадались цитаты, например, из Гете.
А дальше было еще удивительнее: ожидания-то вовсе не оказались обманутыми. Речь действительно шла о человеке и его позициях, несмотря на го, что велась эта речь как будто на языке естественных наук и на материале их традиционных предметов. Первым чувством от этой книги стала возбужденная радость неожиданного открытия: родства естественнонаучной и гуманитарной мысли. Оказывалось, что эти две ветви мысли имеют общие корни, и более того, эти корни – скорее «гуманитарного» порядка! Во всяком случае, они – в плоскости того, что не «понимается» с помощью каких бы то ни было инструментов, а проживаются: Время, Становление, Судьба, Выбор… Обычно этим занимались области, известные под названием гуманитарных. Искусство прежде всего. И гуманитарные науки. И еще философия, конечно, которую тоже хотелось считать чем-то гуманитарным. А тут вот, нате вам – химия и физика!
Значит, можно естественнонаучным языком говорить о человеческих (в том числе и «слишком человеческих») ценностях и смыслах? Да без редукции? Да без насилия нал человеческим естеством, а напротив, с сугубым к нему вниманием?!
Более того, Пригожин провоцировал на аналогии. Он прямо и прозрачно прочитывался как метафора, чуть ли не иносказание демократических идеалов. Словесные обороты вроде «самоорганизация», «степени свободы», словно нарочно предназначенных для прочтения непрофессионального, насыщенного «профанными» – политическими, конечно же, – смыслами, казалось, апеллировали прямо к этим смыслам поверх требований профессионально подготовленного восприятия. Ага, думалось автору сих строк, тогда еще проживавшему страстное увлечение диссидентством, все же ясно: большевики превратили страну в замкнутую систему, которую чуть не погубило нарастание в ней «энтропии», но само естество против них: свобода – в природе вещей. Поэтому конец противоестественной власти неминуем. «Стихия» размоет ее построения. А затем она, стихия, конечно же, сама справится со своей стихийностью. В ней самой достаточно возможностей смысла, и она сама же их и выявит. Она сама, а не внешние ей организующие силы, чем бы они ни были. С пригожи неким «хаосом» легко ассоциировались любые – от политических до собственных душевных – брожения и неустроенности; и хаос казался обещанием плодотворности, смысла, «порядка». Пригожин был пережит не только как раздвигание интеллектуальных горизонтов, но и как надежное обещание возможности очень широко понятого освобождения. Освобождения как естественного обретения формы.
Господи Боже, думалось взвинченному от восторга читателю, да это переворот в мышлении. Это же начало нового этапа в понимании мира.
Полет мысли, полет волос, летящая конструкция – единство формы и содержания, единство начала человеческого и технического.
Портрет Андре Бретона, написанный Андре Массоном, проникнут любимой идеей Пригожина
Ну, что касается возникновения порядка-косм оса из хаоса – это вообще исходный сюжет едва ли не всех мифологий; практически любой миф о созидании мира гласит: вначале был Хаос, а затем его сменили более жизнеспособные и близкие человеку формы. Весьма часто они были порождены даже им самим.
Что же до Времени, ведущей темы личности, жизни, размышлений и научной работы Ильи Пригожина, то это же сквозная тема европейской культуры!
В европейском человеке на протяжении столетий оставался зазор, напряжение, разлад между (неизменным, стабильным) «порядком Космоса» и напряженно динамичным, устремленным вперед «порядком Истории». Не удивительно, что вновь и вновь повторялись попытки их объединить, отсюда весь новоевропейский эволюционизм. Постепенно центр внимания смещался от «бытия» к «становлению», пока наконец первое едва ли не без остатка не растворилось в последнем. При гожи н увидел «порядок Космоса» как «порядок Истории». Он радикально – и парадоксально – срастил оба способа видения.
А установка на подчинение всего, что прежде считалось «неразумным», а потому либо недостойным рационального внимания, либо и вовсе не существующим. Разуму, последовательное вовлечение все новых и новых таких областей в сферу рационального исследования? Не это ли ярчайшая черта новоевропейского рационализма? Фрейд, например, почти за век до Пригожина предпринял попытку подчинить анализирующему разуму Бессознательное – внутренний хаос человека. А теперь Пригожин проделал то же самое с хаосом космологическим, мировым. И что тут принципиально нового?
Да, Пригожин продолжил, довел до глубоких следствий процессы, которые начались задолго до него. Это и вращивание понятия Времени в структуру понимания все новых и новых областей реальности, и вовлечение все новых областей под власть рационального понимания… Но есть что- то, что ставит его во всех традициях, которые он продолжает, особняком. Давние, коренные, «несущие» европейские ценности и интуиции, которые на протяжении веков вели разрозненное существование, Пригожин свел вместе, связал в единый тугой узел. Корни сделанного им не понятийные, они – прежде всего ценностные.
Что это? Придумайте сами; чем-то рисунок покорил Илью Пригожина настолько, что он использовал его в своей книге
Идеи и ценности свободы (индивидуальной, а там и социальной), развития (явно или неявно соотносимого с прогрессом), творчества, отчасти и индивидуальности – личной неповторимости – к этому времени в массовом чувстве давно уже утратили свои религиозные основания; других убедительных оснований им тоже не хватало.
Пригожин попытался дать им естественнонаучные основания, которые принял за константы бытия. Показать, что они в самом буквальном смысле – в природе вещей: и Творчество, и Свобода, и Ответственность, и npoipecc, и следующая из их наличия гуманистическая позиция. «Вы не можете считать, – прямо говорил Пригожин одному скептически настроенному собеседнику, – что вы – часть автомата, и одновременно верить в гуманизм». Все это объединяет человека с Природой. Природа ко всему этому по меньшей мере предрасполагает. Если вообще не «предписывает» этого.
Но ведь этого искали в природе и в толкующей ее науке, естествознании, всегда. Поэтому и аналогизирование взахлеб тоже ведь уже было. Еще в Ньютоне восхищенные современники приветствовали «Нового Моисея» (с этого, собственно, и начинают свою книгу Пригожин и Стенгерс): человек-де (тогда впервые) открыл законы мироздания, «язык, на котором говорит (и которому подчиняется) природа»! На теорию Ньютона опирались, ища обоснований, этика и политика. В его модели Вселенной усматривали прямой образец для нам лучшего политического устройства общества: как законы тяготения регулируют власть Солнца над планетами, так, мыслилось, происходит и в конституционной монархии с властью короля над подданными. И это не так «наивно», как может показаться, здесь есть над чем задуматься.