Бронхи и бронхиолы легкого человека (слева) похожи на порожденный компьютером фрактал (наверху); и то, и другое – на деревья и травы; кораллы и кровеносную систему.
Природа экономна в расходовании графических идей, многообразна в их использовонии; разум человека умножает это разнообразие, двигаясь в той же логике, что и природа.
Изначальный замысел новоевропейского естествознания состоял в том, чтобы понять план Божественного творения, реконструировать человеческими средствами общий смысл его как целого. Поэтому оно и может, и должно выполнять задачи, выходящие за рамки простого моделирования природы: в нем изначально заложен поиск Смысла, который направляет все. Таким образом, у него уже имплицитно есть этическая значимость: основания и право предписывать человеку, как ему следует себя вести, в том числе и по отношению к мировому Целому: оно, безусловно, этический объект, раз является результатом Божественного творения. Наука указывает человеку, каково его место в этом Целом и какую поэтому он вправе занимать позицию. В свете этого оказывается этически значимой любая научная позиция, даже та, что связана с активным отрицанием любой этической значимости науки. Сам Пригожин тем, что извлекает прямые этические следствия из своих естественнонаучных открытий, просто непосредственно продолжает установки классического естествознания. Он – неклассичный классик.
Он – рационалист куда более радикальный, чем рационалисты классические, хотя он, несомненно, их прямой наследник. У того же Бергсона интеллект не в силах постигнуть целостную, текучую жизнь, это под силу, уверен он, лишь интуиции. И тут-то рационалист Пригожин оспаривает кумира своей юности: он создает такой научный инструментарий, который позволил бы интеллекту постичь именно «жизнь», процесс в ее «целостности» и «текучести». Реформу современного мышления он предпринял изнутри науки и от ее имени. Всем, что он сделал, он прежде всего расширил область научного, включив в него то, что прежде не включалось. Это ведь очередная попытка осуществить рационалистическую утопию Просвещения: добиться возможности описания мира исключительно рациональными средствами, которые, в свою очередь, отождествляются с научными. Правда, в отличие от основателей традиции, Пригожин уверен, что такое описание никогда не может быть исчерпывающим, ибо сам мир на всех его уровнях принципиально незавершим и непредсказуем.
В число ценностей и тем, связанных в узел его концепции, Пригожин включил классическую ценность чисто рационального понимания мира, популярность которой в XX веке резко упала. Он из тех, кто расширил самое рациональность изнутри ее же собственных средств; кто уверен, что возможности чисто рационального познания мира не только не исчерпаны, но даже в самом только своем начале.
Пригожин – древний, досократический грек с типично новоевропейским чувством бытия, в том числе и с такой характерной особенностью, как отсутствие (или большая «иносказанность») чувства сакрального. Верный наследник и продолжатель Просвещения, он строит такую модель мироздания, которая не предполагает ни этого чувства, ни таких областей мира, к которым оно относится. Его интеллектуальное предприятие – попытка решить очень давние новоевропейские проблемы, новоевропейским же мироощущением созданные, типичными новоевропейскими средствами. А проблемы эти куда глубже интеллектуальных.
Давно уже ст amp;чи рутинными рассуждения о том, что-де современной науке «нечего сказать» сфере жизненных смыслов человека, что наука и общекультурное сознание непоправимо разошлись. Но надо заметить, что времена, когда, как в XIX веке, естественнонаучные истины прямо отождествлялись с непосредственными вплоть до повседневных жизненными смыслами людей (вспомним, с какими настроениями Базаров лягушек резал), ушли безвозвратно. Новая связь естественных наук с общекультурным целым – более сложная и менее явная.
Пригожин вышел за пределы традиционного деления знания на «естественное» и «гуманитарное», предложив, хоть и в зачатке, единую эпистемологию для объектов всех уровней и типов: показал путь, на котором могли бы быть выработаны принципы единого описания мира и на макро-, и на микроуровне, общий набор моделей для объектов и традиционных естественных, и традиционных гуманитарных наук. Исходил он при этом из фундаментального предположения о единстве мира. Да, это тоже невероятно старая тема, ее знали еще доеократики (и, конечно, ее сопровождала идея единства описывающей мир науки). Но, с другой стороны, и разрыв между «естественными» и «гуманитарными» науками имеет свои, весьма уже почтенные традиции! Вот Пригожин своим проектом попытался этот раскол преодолеть.
Создателями наиболее влиятельных общенаучных концепций последних десятилетий века, между прочим, неспроста так часто оказывались естественники: химик Пригожин, физик Хакен, математик Винер (хотя естественная ли наука математика?)… А гуманитарии на склоне века стали чувствовать свою несамодостаточность, дефицит парадигм, неубедительность или исчерпанность прежних моделей человека и природы. Не исключено, что после долгих десятилетий существования естественнонаучного и гуманитарного знания чуть ли не в разных культурных пластах (первому из них в силу нараставшей сложности и специальности все труднее было встретить гуманитарный «отклик») у гуманитариев стала назревать серьезная (коренящаяся, как мы видели, в глубоких слоях культурной памяти) потребность в естественнонаучной «подпитке», обосновании всего, что кажется гуманитарному сознанию его опорными ценностями.
У мировосприятия всегда, даже в сугубо, казалось бы, рационалистическом его варианте и в сугубо «рационалистические» эпохи, были отчетливые подтексты не только этические, но и эстетические – собственно, эти последние даже первичнее.
Идеи Пригожина стали одной из интеллектуальных доминант эпохи разлада в новоевропейском «экзистенциально-эстетическом» чувстве из-за давней, застарелой нехватки в нем переживания цельности, единства мира, согласованности разных его уровней, включая самого человека, которого только часть и, может быть, не самую главную представляет собой упоминавшийся разлад между «порядками» Космоса и Истории. И возникновение пригожинских концепций, и их активное усвоение разными областями культуры, едва ли не прежде всего гуманитарной (самой чувствительной к «экзистенциальным» смыслам), – свидетельство того, что назрела потребность в цельности.
Притом, однако, такой, чтобы можно было не поступаться ни одной из характерно-новоевропейских ценностей, то есть интеллектуальных, этических, «экзистенциальных» структурообразующих привычек. И традиционалист Пригожин именно тут очень пригодился!
В своем роде тшетно задавать вопрос, в какой мере «ответствен» Пригожин за все дальше и дальше идущие выводы, которые делаются из его построений в самых разных областях. Он стал стимулом для формо- и смыслообразуюших процессов, несоответствие которых точному смыслу исходного стимула – скорее норма, чем нет. Разумеется, массовое признание неотделимо от домысливаний, от применений к материалам, весьма далеким от первоначальной области возникновения. Более того, все большее и большее искажение в процессе этих применений – полноценная форма возникновения культурных смыслов. Но все-таки: почему концепции Пригожина так популярны, почему громадное количество непрофессионалов не устают поминать всуе и самого Илью Романовича, и «точки бифуркации», и «диссипативные структуры», и «конец определенности», и «порядок из хаоса»?
Да, Пригожин – настолько типичный человек своего времени, настолько проговорил, встроил в свою концепцию едва ли не все его интеллектуальные доминанты, что по нему можно составлять интеллектуальную карту последних десятилетий XX века и по ней ориентироваться. Но это только часть дела. Вторая часть в том, с каких позиций он все эти доминанты собрал. А собрал-то он их с позиций, как раз не слишком в это время популярных. По сути дела, с позиций классического (несмотря на все споры его с классическим!) рационализма, прямо продолжавшими классический рационализм с сохранением всех его ценностей, какие только возможно было сохранить. Тот же интерес к Хаосу, который он разделил со своим временем, для огромного большинства его современников означал посрамление классического рационализма с его целями и ценностями. Для Пригожина как раз наоборот: его торжество. Классическая наука, как известно, вытеснила Хаос на периферию своего внимания, достойным изучения она считала только порядок. Хаос поэтому мог оставаться синонимом и вместилищем всего чуждого и противоположного светлым силам Разума, всего «иррационального», его темных глубин. Пригожин дерзнул лишить хаос этого привилегированного статуса, а иррационализм – любимого объекта! Знала ли хаос физика до Пригожина? А как же! Это вообще одно из ее фундаментальных понятий. Она называла этим именем максимально возможную степень неупорядоченности. Не в физику вернул Пригожин понятие хаоса, а в мировоззрение, причем в самые его основы. И не просто в мировоззрение, а в последовательно рационалистическое.